Бар «Безнадега» (СИ) - Вольная Мира (читать книги онлайн бесплатно полные версии TXT) 📗

- Извини, - поднимает мужик обе руки, подается назад. Выглядит так, будто действительно сожалеет. – Так ты это к чему?

- Не знаю… - пожимаю плечами. – Просто… Зарецкому важно было избавиться от собаки, уничтожить ее. Зачем? – холодный взгляд золотистых глаз скользит рассеянно по моему лицу. – Тратить на это время, копаться, выискивать… Тратить на это силы.

- Ослабить ее?

- Волков, включи мозги, - рычит откуда-то из-за спины Саныч. – Какая разница, кого жрать, чтобы ослабить Ховринку? Какая разница, чью суть уничтожать? Проще было тащить все без разбору…

- Да, - соглашаюсь. - Но для Аарона разница, видимо, была. И я не понимаю, почему.

- Святоша, как у тебя? – Саныч обходит нас с Волковым, не переставая щелкать зажигалкой, склоняется к мужику, смотрит через его плечо.

- Немного осталось, - нетерпеливо дергает здоровяк плечом, будто отгоняет назойливую муху.

Когда он наконец-то поднимается, огромные руки окутывает слабое свечение, дрожат на коже капли воды, а под его ногами исчезают белые латинские буквы. Бугай касается пламени, просто упирается в него ладонями, как в стену, и огонь, стрекоча и плюясь искрами, расползается в стороны масляной пленкой.

Я проскальзываю первой, когда отверстие становится достаточно широким, и замираю, шагнув за огонь: в воздухе висит мусор. Просто плавает, как бумажный кораблик в воде: ветки, камешки, скелеты листьев, несколько ржавых монет, пшено, что-то еще…

Ад Зарецкого везде, такой огромный, что почти забивает свечение храма, над куполом настоящее зарево, солнечная корона, вгрызающаяся во мрак. И сложно понять, что пугает больше.

- Потом полюбуешься, - легко подталкивает меня в спину Саныч, выводя из оцепенения. Я отмираю, моргаю и срываюсь с места, потому что с этим толчком замечаю трещины, ползущие по зданию, слышу неровный и гулкий плач колокола, ощущаю натяжение пространства.

Мне… нам остается всего пара метров до входа, когда в голове не шепчет, как обычно, а ревет вдруг голодным зверем брешь, заставляя хватать ртом воздух, чуть ли не сбивая с ног голодным воем. Она скручивает и стягивает внутренности в тугой узел, впивается мелким песком в сознание. И тошнота подкатывает к горлу, перед глазами все плывет, колокол звенит громче и надрывнее, летят брызгами цветные осколки окон, земля под ногами ходит ходуном, крошатся камни.

Брешь зовет к себе, и даже если бы хотела, я бы не смогла ей сопротивляться, этому ору невозможно сопротивляться. Но я и не хочу, наоборот несусь быстрее, сбивая дыхание, ощущая боль в боку. Там Аарон. Аарон открыл брешь, и именно поэтому хотел, чтобы я вытащила гончую из Амбреллы: чтобы она не смогла вернуться.

Хрустят под ногами каменная крошка и деревянные щепки от двери, что-то хрустит и трещит за спиной, крошится и ломается, слышится топот ног.

Саныч ныряет в нутро церкви первым, что-то бросая через плечо.

Я не слышу, рвусь внутрь.

Потому что что-то происходит, что-то плохое. Очень-очень плохое.

Брешь орет и воет еще какие-то мгновения, бьет серым по чувствительным глазам. Я всматриваюсь в молочную густоту и… и успеваю увидеть только провал и исчезающие в нем черные крылья, замечаю перья и кровь на полу. Лужи, реки серебристой крови падшего, куски кирпича, перевернутые кандила, свечи, рассыпанные по всему залу, цветные осколки стекла.

Руки Саныча перехватывают меня прежде, чем я успеваю осознать, что происходит, прежде, чем успеваю среагировать, чем информация доходит до горящего в панике, боли и злобе сознания.

Литвин что-то кричит мне в самое ухо, пока я пинаюсь, лягаюсь, рвусь из захвата, скребу чужие предплечья ногтями. Ору.

Брешь затягивается, Сашка ее закрывает. Держит меня и закрывает чертов провал, не давая вдохнуть, не отпуская, чуть ли не ломая ребра.

- Нет, - дергаюсь, пробую достать его, вцепиться в лицо ногтями. – Пусти меня, пусти…

Спазм скручивает внутренности, выгибает позвоночник, крошит кости, в венах кислота и ад. Я стала сильнее, я стала намного сильнее, чем была.

Но…

Саныч валит меня на пол, снова что-то орет. И ноги сжимает в тисках, придавливает к полу лодыжки, потом колени, кто-то хватает меня за плечи, что-то тяжелое опускается на живот. Я пробую сбросить с себя это… их, не свожу взгляда с сужающегося слишком быстро разлома. Брешь уже не орет, она шепчет, несмело и робко голосом напуганного ребенка, она тает и исчезает.

И не получается… даже лапу приподнять не получается, я верчусь ужом, хриплю, дергаюсь. А когда, спустя вечность, все-таки вырываюсь, сумев вцепиться Гаду в руку, прокусить ее до крови, брешь уже размером с угольное ушко. В тот миг, когда оказываюсь рядом - исчезает окончательно. Ногти скребут пол, с губ срывается стон, крик, жалкий скулеж.

Я смотрю перед собой и ничего не вижу, тело колотит так, что лязгают зубы. Я поворачиваю голову к Литвину.

- Что ты сделал?! – рычу ему в лицо. – Что ты, мать твою, сделал?! Гребаный урод!

Я вижу, как шевелятся губы иного, как он что-то с яростью мне отвечает, но ничего не понимаю. Отворачиваюсь, собираюсь с силами и мозгами.

В конце концов, я могу сама открыть дыру, надо только сосредоточиться, отрешиться от всего, заставить силу подчиниться.

Я стягиваю все, что у меня есть, слышу дрожь пространства, но успеваю только приподнять руку, потому что через миг где-то сбоку колышется воздух, что-то тяжелое опускается на лоб, и все вдруг погружается во мрак, сознание меркнет.

Мудак.

Я выныриваю из темноты в кабинете Литвина, под звук капающей кофеварки и гул мужских голосов за дверью в приемной. Они не сдерживаются в выражениях и эмоциях, орут друг на друга громким шепотом. На часах пятнадцать минут первого, какого дня непонятно, сквозь жалюзи пробивается тусклый серый свет.

У меня ломит все тело и гудит в голове, взгляд не получается сфокусировать: то ли меня чем-то накачали, то ли это последствия воздействия иного. Хочется сдохнуть и грохнуть Литвина, ад неспокоен и взбаламучен, требует выхода.

Я поднимаюсь, сажусь и тут же сгибаюсь пополам, запуская руки в волосы, пережидая приступ тошноты, подкатившей к горлу, натужно скрипят пружины.

Во всех казенных кабинетах диваны скрипят одинаково: голосом праведника-мученика, умоляющего о пощаде или об ударе милосердия.

А через несколько минут скрипит и дверь, рядом со мной замирают замызганные знакомые кроссовки. Он молчит. Просто смотрит, нависая. А я не рискую поднять голову. Сердце разгоняет по крови адреналин и ад, ярость такая сильная, что мне кажется, ее можно услышать в моем дыхании.

- Ховринку готовят к сносу, сейчас там светлые. Зачищают остатки, - слышится спустя вечность тишины тихо, но уверено. Кроссовки перед глазами немного смещаются. Саныч мнется, как институтка перед симпатичным и строгим преподавателем. Ему неловко, и он не знает, как со мной разговаривать.

- Мне насрать, - бросаю и поднимаю на него взгляд, щелкает у правой ноги Саныча призрачный кнут, оставляя подпалины на затертом до проплешин ковре.

Плохо. Я совсем себя не контролирую.

Странно, вроде спала, а чувство такое, что как минимум неделю на ногах.

- Ты бы ничего не смогла сделать, Лис. Ты знаешь, что брешь делает с падшими, - произносит со вздохом глухо и отводит взгляд.

- Заткнись, - рычу, поднимаясь и застывая. Жду, пока пройдет очередной приступ тошноты и головокружения. Надо составить хоть какой-то план на ближайшие несколько часов, надо создать хотя бы видимость порядка, тогда проще будет понять, что делать.

- Ковалевский в больнице, - зачем-то сообщает мне Саныч, чешет заросший щетиной подбородок. – Тело Алины похоронят завтра, души из него вытащили.

- Мне насрать, - повторяю и обхожу мужика, цепляюсь за ручку двери. Металл приятно холодит кожу и позволяет отвлечься от ярости, что бурлит внутри. – Я набью тебе морду, Литвин. Обязательно набью, но не сегодня.

- Эли, не делай глупостей, слышишь? Аарон мертв, его разодрало на куски в Лимбе, ты не сможешь его вытащить!