Сказка наизнанку (СИ) - Соло Анна (читаем книги txt) 📗
— Вот ты, Мром, как хочешь, а я думаю, Селёдку следовало бы гнать из гарнизона поганой метлой. Не должен он был убивать хранителя. Ходят слухи, без этлова присмотра из Мёртвого дола полезло такое, что люди целыми хуторами снимаются с насиженных мест и идут искать защиты под Ограду. Недавно чуть не снесли Срединные ворота, ломились внутрь. Их, ясен пень, не пустили, потому как хлябь, но где же это видано — грозить оружием не ракшасам или там поганым поморийцам, а своим!
— Селёдка-то тут причём? Он такая же подневольная голова, как ты да я. Ему приказали — он и пристрелил.
— Ага, такому попробуй прикажи, если он сам не желает. Ты-то видал хоть раз, где его носит ненастными ночами? Нелюдь он, Селёдка этот. Ракшас.
Они помолчали, потоптались ещё чуть и ушли. А я, сильно призадумавшись, тоже побрела домой.
Свит вернулся только на другой день к вечеру, смурной и недовольный. Уселся на лавку, поставил перед собой бутыль с вином и молча уставился в стол.
— Ну, — сказал ему Корвин, — С повышением, Селёдочка? Чо сидишь, как на поминках?
Свит ответил вовсе не радостно:
— Старик Чанар помер. Раньше он хоть бумаги вёл, а теперь и это тоже на мне…
Между тем хлябь подошла к середине, настал Щедрец. У нас, в Торме, его тоже праздновали, да не так, как здесь. Собирались к вечеру по домам, ставили на стол богатое угощение, а дети и парни с девками, вырядившись в козьи морды, конячьи хвосты из мочала и всякое лохмотьё, ходили по хуторам, распевая щедровки:
Щедро-добро!
Сеем-засеваем,
Землю покрываем
Овсом, рожью,
Милостью божью!
Что ты, тетка, наварила,
Что ты, тетка, напекла?
Неси скорей до окна.
Не щипай, не ломай,
А по целому давай!
И хозяйки без отказа подавали в окошко снедь для общей трапезы, а обратно, в дом, летели через подоконник полные горсти зёрен. Их следовало собрать все до единого и при посеве первыми отправить в землю. Если же угощение казалось ряженым недостаточно щедрым, могли вместо зерна и грязью в окно залепить, грозя скупым хозяевам неурожаем.
В Приоградье щедровали иначе, устраивали праздник, словно на Маэлев день. Накануне на площади перед крепостицей обновили мостовую, поставили навесы и шатры, а на сам Щедрец, как стемнело, развели костры и угощались кто горячим сбитнем, кто вином, кто сладкими заедками. Тут же затевались забавы: парни наперебой пытались влезть за подарком на гладко обструганный, да ещё и скользкий от дождя столб, состязались в меткости, кидая в дно корзинки короткие стрелы… Для молодёжи поставили качели, а в середине площади, у большого костра, устроили музыку и танцы. Я сперва думала: что за дикий люд эти приоградцы? Древний праздник в гульбище превратили! Потом поглядела, и мне подумалось: а ведь правильно делают. В самую тёмную и промозглую пору не дают душе забыть, что хлябь когда-нибудь да закончится, придёт на землю тепло и свет. А заодно и богам показывают: вот, мол, мы, живы ещё.
На Щедрец устраивались так же последние сговоры и смотрины невест, а молодые, поженившиеся до начала хляби, выходили на люди покрасоваться. Я, хоть уже и не молодица, а тётка, тоже хотела пойти на людей посмотреть и себя показать, а Свит вдруг упёрся, как баран: не пойду. Ну а мне без него как? Так и осталась смотреть на праздник из окошка.
Глядя на танцующих, я только вздыхала. Фигуры, вроде, простые, а уж как отплясывают задорно… И я бы могла не хуже, да только мне уже не по чину мешаться в компанию девок и парней. А Свита танцевать тащить — себе дороже, и без того он уже весь изворчался. Зато Корвин со Званой были лучшей парой из всех, хоть в танцах, хоть так. Я, любуясь на них, утешалась, а изнутри всё же точила душу чёрная мысль: почему в моей собственной жизни ничего подобного и близко не случилось? Живу, словно росток, пробившийся в подполе, не знающий ни очего света, ни живого дождя. Родилась — никому не надобна, этлу на порог подброшена. Выросла — стала и этлу не надобна. Кинулась на шею первому, кто поманил, а теперь день за днём заботы, хлопоты, да от мужа грубость, терпи и молчи. И хоть бы кто ласково посмотрел, доброе слово сказал… Изголодалась моя душа по радости и воле.
Когда Свит убрёл наверх спать, я уложила Лучика в люльку и пошла на конюшню, полоскать пелёнки. Набрала в корыто воды, наклонилась над ним, а оттуда на меня такое глядит… Едва саму себя в отражении признала: под глазами синева, на лбу морщинки, коса облезла, шея тощая из ворота торчит, как у щипаной курицы… Эх, облетела по ветру моя девичья краса! Одни только конопухи никуда не делись, их даже как будто вчетверо больше стало.
Не удержалась я, уронила в корыто слезу. А тут, как нарочно, заходит Корвин: весел, как птица, сияет, будто клад нашёл.
— Ну чо, — говорит, — Рыжик, ради Щедреца можно и хлябь потерпеть?
Я отвечать не стала, думала, он потопчется чуток и уйдёт. А он, видно, заметил неладное. Встал передо мной и давай заглядывать в лицо:
— Э, да ты, никак, плачешь? Тебя Селёдка обидел?
— Нет…
— А чо тогда? Хорош пелёнки солить, говори, чо стряслось.
— Да правда, ничего. У меня это… зуб болит, — на ходу соврала я.
Он вздохнул:
— Луковицу приложи. Говорят, помогает. Ну а кроме зуба? Давай, Ёла, колись. Плохой из тебя врун.
Я подумала: а вдруг Корвин и впрямь что дельное подскажет? Он мне вроде брата, его спросить не срамно.
— Слушай, Корвин… Я вот смотрю кругом — сколько девок, и ни одной конопатой…
Он хлопнул себя ладонями по коленям и рассмеялся:
— Во даёшь! Это ты из-за такой пустяковины тут рыдаешь?
— Кому пустяковина, а у меня вся рожа в ней.
— Да и пусть! А не нравится — так ты пахтой намажься, или чем там ещё девки белятся. Я в ваших хитростях не дока. А хочешь, завтра слетаю в лавку, куплю тебе специальную притирку? И сурьмы для ресничек, девки, вроде, все так делают. Будешь у нас как Дева Луна. Селёдка обалдеет!
И я сдуру согласилась.
***
Спустя пару дней Свит и Корвин вернулись домой со службы чуть позже обычного. Ёлка уже ждала их, сидя перед накрытым столом. Лицо её было покрыто толстым слоем белил, надёжно сровнявшим мелкие морщинки и скрывшим все конопушки. Зато глаза, окружённые высоким частоколом из слипшихся в иголочки угольно-чёрных ресниц, жутковато выделялись на фоне мертвенной бледности щёк. Корвин споткнулся в дверях и, жалобно всхрюкнув, замер в нелепой позе. Свит отпихнул его с дороги, но тут же сам остановился, прижав руку к сердцу и на миг позабыв, как дышать. Однако гарнизонный целитель успел многое повидать на своём веку и потому сумел довольно быстро справиться с потрясением. Сдержав рвущийся наружу хохот, он воскликнул: "Это что за ракшец? Марш умываться, живо!" Ёлка вскочила с лавки, одарила каждого из вошедших испепеляющим взглядом и, громко шарахнув дверью, вылетела на конюшню.
Некоторое время было слышно, как она там всхлипывает и яростно плещет в ведре водой, а потом наступила тишина. Свит приоткрыл дверь, осторожно заглянул внутрь. Ёлка стояла в дальнем углу, прижавшись к стене, умытая, первозданно конопатая и очень злая. Её мелко подрагивающие губы прямо-таки излучали обиду и возмущение. "Корвин, — тихонько сказал Свит, — Ужин отменяется. Иди-ка ты где-нибудь погуляй." А потом шагнул на конюшню и плотно прикрыл за собой дверь.
Стоило ему подойти к жене, та отвернулась и уткнулась носом в стену.
— Ёлочка, дурища, — почти ласково сказал Свит, хватая её за талию и притягивая к себе, — Ты что, в самом деле обиделась?
— Вот именно, дурища! У тебя, по-моему, для меня вообще других слов нет, — ядовито прошипела она, отчаянно пытаясь вырваться из его рук. Свит поднапрягся — и удержал, снова развернул лицом к себе.
— А что, скажешь, умная? Зачем измазала мордаху этой гадостью?
И тут Ёлка сникла. Сдерживаемые слёзы хлынули сплошным потоком, словно река, размывшая обветшалую плотину. Среди яростных рыданий с трудом прорывались слова и обрывки фраз:
