Белые волки. Часть 2. Эльза (СИ) - Южная Влада (версия книг .TXT) 📗
Он молча пожал плечами. Кто знает, каков на самом деле его голод?
— Хорошо, — она походила на маленького смелого воробышка, когда сама обвила руками его шею. — Пусть не проходит. Я не хочу, чтобы он проходил. Я буду ходить голой вместе с тобой.
Он закрыл глаза, вжался лицом в уютное местечко над ее ключицей. Они стояли на обочине шоссе возле кукурузного поля, под куполом, полным голубого неба и белых облаков, а длинные стебли колыхались на ветерке за спиной Петры и шуршали зелеными листьями друг о друга. Такие высокие… никто не увидит, как он будет брать ее там, прямо на земле, в самом центре этого травяного океана. Это не голод, девочка-скала, это уже наваждение. Страшное, больное, исступленное желание чужого беспомощного тела.
Похоже, ни звука не сорвалось с его губ, потому что Петра продолжала.
— И ты даже не подозреваешь, на что я способна, — прошептала она ему на ухо, поглаживая волосы на его затылке, — я не сожгла те наши фотографии из темпла. Помнишь? Иногда я достаю и смотрю на них. Мне нравится на них смотреть, когда тебя долго нет рядом. Тогда я фантазирую, что мы снова… что ты меня…
Ее запал кончился, и она умолкла, наверняка краснея еще больше. Засопела носом.
— Это очень плохие фантазии, да?
— Нет, сладенькая, — кукурузное поле манило, и видение ее выгнутого тела и разведенных в стороны острых коленок никак не отпускало его, пока он с трудом повернул голову и умудрился едва лишь тронуть ртом ее губы, — твои фантазии довольно неплохи.
— Что, прямо сейчас?
— Что? — не понял он и отстранился, чтобы посмотреть ей в лицо.
— Ты сказал, что хочешь меня… трахнуть, — в глазах Петры плескалось что-то непонятное. — Прямо так и сказал. Это самое слово.
— Нет. Я сказал, что мне нравятся твои фантазии.
— Нет, — ее брови сдвинулись, — ты сказал не так.
— Так и будем спорить, кто из нас прав? — вспылил он.
Петра задумчиво посмотрела на него, потом высвободилась, пошла и села в кар, аккуратно, без хлопка прикрыв за собой дверь. Он тряхнул головой, обвел взглядом волны, бегущие по верхушкам кукурузных стеблей. Они оставались такими же зелеными, а небо — голубым. Проклятый темный бог, да что с ним творится такое?
В два прыжка обогнув кар, он сел на свое место. Петра сложила руки на коленях и держала глаза опущенными, он сгреб ее в охапку, слегка дрожащую и явно готовую разреветься.
— Я сказал, что хочу тебя трахнуть, — он до сих пор не сомневался, что этого не говорил, — но имел в виду, что мечтаю заняться с тобой любовью. Ласкать тебя, сладенькая.
— Да можешь и то слово говорить, — она мгновенно откликнулась, потянулась к нему, а у него едва зубы не заскрипели от этой беззащитной доверчивости, — я не какая-нибудь там неженка, такие слова и сама знаю. Меня не это удивило, а то, каким тоном ты это сказал.
— Каким? — процедил он, стараясь не отворачиваться от ее поцелуев, которые казались в тот момент ударами кнута.
— Как будто это был не ты.
Ему удалось рассмеяться, да так, что она и сама улыбнулась, нахмуренная складка между бровей разгладилась, и мимолетная ссора превратилась в пустячное недопонимание.
— Наверно, все-таки мне послышалось, — призналась Петра, откидываясь на спинку кресла. Она выглядела слегка виноватой. — Кукуруза так шуршала, а еще когда ты меня целуешь, у меня в ушах сразу шумит и все вокруг кружится…
Они поехали дальше, перебрасываясь веселыми шутками, наслаждаясь хорошей погодой, сладким цветочным ветром с полей и узкой серой лентой шоссе, резво бегущей перед каром. Строгие ели, клены и дубы вдалеке понемногу редели, сменяясь буйными кустами жасмина и бузины, шиповника и держи-дерева. Воротник белой рубашки, которую Петра узлом связала под грудью, подпрыгивал на ее плечах, стоило лишь немного больше придвинуться к окну, а на голых коленках еще виднелись подживающие ссадины.
Он держал руль одной рукой, поглядывал то на эти коленки, то на ветер в волосах Петры и улыбался. Ссадины — вещь неприятная, но натерла их девочка-скала при весьма приятных обстоятельствах и потом лежала такая разморенная и довольная, что первым заметил и обрабатывал их именно он. И целовал уцелевшую кожу вокруг, а она пищала, что больно, но требовала еще и еще.
— С кем ты разговариваешь, Дим? — спросила Петра, и это заставило его вздрогнуть.
Она смотрела на него без тени улыбки, и воротник все так же бил по плечам, и подсохшие корочки с колен никуда не делись, но что-то в ней сильно изменилось.
— С тобой. С кем же еще? — бросил он и перевел взгляд на дорогу.
— Нет. Не со мной. Все это время я молчала.
Тогда-то он понял, что происходит. Он выключался. Выпадал на короткие промежутки, сам того не замечая. Все это время, пока ехал с ней, выпадал… но как такое возможно? Он же был осторожен, он держал себя в руках и тоже готовился к этой поездке. Не так, как Петра, по-своему, но готовился. И голос в башке не сердился, едва шелестел, глумился, хихикал иногда, но не кричал. А пока не кричал, с ним вполне удавалось справляться. Удавалось ведь? Удавалось?
— У тебя голова болит? — голос Петры звенел, она пыталась отодрать его кулак, плотно прижатый к виску, и положить эту руку на руль. Умная девочка, при такой скорости ему лучше управляться обеими руками. — Опять, Дим? Да?
— Отстань от меня, — заорал он, сам не зная, к кому обращается. — Оставь меня в покое.
— Ты злишься, потому что больно. Надо помассировать, — ее прохладные пальцы легли на его висок, но он сбросил их, как ядовитую змею.
Ничего ему уже не поможет. Голос в башке стал другим, сильнее, вкрадчивее, и даже его самый тихий шепот пробирал, казалось, до глубины сердца. "Сделай это, — едва вибрировало в мозгах, вроде и незаметно, но неумолимо, как капля точит камень, — сделай это. Сделай. Сделай, волчонок. От себя не убежишь. Сделай".
— Остановись, Дим, — наконец-то он понял, что звенит в голосе Петры. Это была сталь. Холодная и твердая, но не холоднее и тверже той, что резала ему мозги напополам. — Сворачивай на обочину. Прекрати, ты меня пугаешь.
"Убей их". Теперь голосов стало два. Они переплетались, как лианы, между собой. Один — хриплый, язвительный, властный. Другой — тихий, вкрадчивый, до отвратительного мягкий, гораздо и гораздо страшнее первого. "Убей их". "Сделай это". "Убей". "Сделай". "Убей". "Сделай".
— Что сделать? — заорал он, глядя перед собой невидящими глазами, стискивая руль вспотевшими ладонями, не понимая, чего они оба от него хотят. — Что нужно сделать? Я все сделаю.
— Остановись, Дим, — откуда-то сбоку пытался достучаться до него звонкий голос Петры. — Тебе нужно остановиться.
Впереди показался старенькая, едва пыхтящая развалюха какого-то сельского жителя, доверху груженая картофелем, морковью и репой. Темный, похожий на быстрого зверя кар Димитрия приближался к нему с неумолимой скоростью. Шоссе здесь сужалось, петляя между холмов, а овощные тюки, как назло, свисали по обеим сторонам развалюхи, занимая еще больше места вокруг.
Он нажал на клаксон с каменным выражением лица и отсутствием блеска в потемневшем взгляде. Нажал — и не отпускал, не снижая скорости, не обращая внимания на девушку возле себя. А потом наступила темнота.
Вспышка.
Петра вскидывает тонкие руки, в инстинктивном порыве закрывает голову и лицо.
— Мы умрем, Дим. Мы же сейчас разобьемся.
Темнота.
Вспышка.
Нет. Я не умру. Это ты умрешь, сладенькая. Я — бог. Я буду жить вечно. Потому что вечная жизнь — это самое страшное проклятие для такого, как я. Вечная. Жизнь. В одиночестве.
Темнота.
Вспышка.
Кар плавно тормозит. Это хороший, исправный кар, и все части в нем работают как надо. Сельский недотепа уже бросил руль, видно, как он воздевает руки в защитном жесте, вознося молитвы светлому богу. Кар лишь слегка толкает его развалюху в груженый овощами зад, будто выпивоха шлепает зазевавшуюся красотку по заднице. Холмы расступаются на счастье перепуганного насмерть селянина, и тот вместе со всем своим скарбом валится набок в заросший кустами кювет.
