Огонь блаженной Серафимы - Коростышевская Татьяна Георгиевна (бесплатная библиотека электронных книг .txt) 📗
Попович на место прибыла, можно сказать, к шапочному разбору. Потому что чародеи — слова даже приличного для них не подберешь — транспортом для надворной советницы не озаботились, пришлось самолично извозчика искать, а после грозить карами небесными и земным арестом, чтоб он ее на Банковскую домчал, хотя сам мужик домой уже ехал и пассажиров брать не собирался.
Неширокая улица была запружена народом, кучер пожарного экипажа бранился с конвойными тюремных карет, чтоб посторонились, с крыльца выводили арестантов со связанными руками, во всех соседних окнах горел свет и виднелись лица любопытствующих.
Геля велела ваньке остановиться на углу, заплатила сверх положенного и пошла дальше пешком. В кордонное оцепление отрядили разбойных, пришлось еще поругаться, чтоб допустили надворную советницу службу исполнить.
У самого подъезда ее сызнова задержали, младший чародейский чин спрашивал, куда арестантку доставить. Та оказалась госпожой Нееловой, то есть навьей в Маняшином обличье, мотала головой и висла на руках конвоиров, будто сама идти была не в состоянии.
— К нам вези, — решила Попович. — Только отдельно закрой, без соседей, и присмотр организуй. Семен Аристархович после разберется, кому сию особу передать.
Женщину потащили к карете с решетками на окнах, но тут на крыльце появился упомянутый Семен Аристархович:
— Неелову оставить, — скомандовал он чинам. — Геля, бери ее под руку, сюда. Да помогите ей, болваны, черт вас всех дери!
На руках начальника повизгивала пухлая собачонка:
— Ав-р! Ав-р, ав-р!
В разгромленной приемной банка они усадили арестантку на диванчик, Крестовский щелчком пальцев освободил ее от наручников и положил на колени Бубусика.
— Сторожи! — непонятно кому сказал, а распрямившись, зычно крикнул: — Всем покинуть помещение, проводится мероприятие чародейского приказа, прочим ожидать его окончания на улице.
— Митрофан, дверь запри. — Это уже командовал возникший незнамо откуда Мамаев.
Он поддерживал за плечи князя Кошкина. Его сиятельство был избит, одежда его висела лохмотьями, а ноги не слушались. Эльдар сгрузил Анатоля рядом с Нееловой и подмигнул Геле:
— Купидоном подрабатываю.
Геля приподняла брови. Приказов начальства не поступило, потому она просто стояла, их ожидая. Мамаев немой вопрос коллеги уловил и с готовностью ответил:
— Достигла наша Серафима Карповна, чего желала. Няньку на место вернула, ну и князя заодно.
Девушка посмотрела на руки его сиятельства, свободные от наручников, на то, как крепко держит он Маняшину ладонь, и обрадовалась:
— Сновидица в деле?
Эльдар покачал головой:
— Там сложно все. Серафима навью поганую силу брала, ею и обмен совершила, а сама…
— Дитятко, — простонала Неелова, — как же так… как же…
— Что?
— Там она, у грани. — Мамаев кивнул в сторону коридора. — На самом деле препаршиво все.
Геля быстро переместилась в указанном направлении. Серафима лежала на полу, от руки ее тянулась какая-то мохнатая белая лента, скрывающаяся за приоткрытой дверью, над телом на коленях стоял Зорин, возложив руки на грудь девушки, и ритмично раскачивался, будто пружинный болванчик.
— Мы с Эльдаром сейчас Ванечку поддерживать будем, — сказал подошедший Крестовский. — Накачаем его по маковку, дальше он разберется. Геля, ты за главную, штатских присмотри, Митрофан отвечает за дверь, ежели кто сунется, огнем швыряться дозволяю. Ваша с Митрофаном задача никого к нам не допускать, чтоб волшбе не мешали. Исполнять.
Чародеи синхронно шагнули в коридор, соприкоснувшись плечами, проем сразу же затянулся мерцающим защитным покровом. Он не давал смотреть, но ноздрей сыскарки коснулся густой аромат скошенной травы, а слуха — негромкий баритон Семена, напевающего странную, нездешнюю мелодию. Волшба началась.
Мы с Маняшей сидели за широким скобленым столом на кухне нашей лесной загорской заимки. Был исход лета, косые солнечные лучи сквозь потолочное оконце разбивались зайчиками о блестящие бока висящих на стене кастрюль и сковородок. Сидели друг напротив дружки, на столе между нами стояла миска, полная бордовой вишни. Нянька обещалась мне нынче вареники с ягодой навертеть, но обещание сие значило, что вертеть нам их в четыре руки не перевертеть до глубокой ночи.
— Притомилась, — жалобно протянула я, кивая на печь, с краю которой стоял накрытый полотенцем результат утренних трудов. — Может, ну его, остальное так употребим?
Нянька посмотрела на меня удивленно, обвела кухоньку расширенными глазами:
— Вишня? — Она поднялась и сдернула полотенце с досточки, на которой, присыпанные от липкости мукой, лежало с полсотни вареников. — Тесто?
— Точно. — Я вдруг вспомнила, что нынче вовсе не лето, мне не пятнадцать лет, и вообще все припомнила. — Иначе никак. Ты же сама говорила, что тесто — символ жизни, недаром на поминки блины печь принято.
Единственное, что не вспоминалось, отчего моя правая рука оказалась перебинтована и почему я эту повязку снять не могу.
Маняша прислушалась, на дворе скрипел снег под чьими-то тяжелыми шагами.
— Пустое, — улыбнулась я. — Может, бер-шатун, может, еще кто. Только никто нас в этой выдуманной кухоньке не потревожит. Потому что я так решила. Давай-ка, любезная, к делу нашему приступать.
— Командуй.
Это я любила.
— Выбери из лепнины четыре штучки, какие пожелаешь. Я решила, что ты нужные нам отберешь.
Маняша отодвинула от меня миску, расстелила полотенце и выложила на него четыре вареника, два — серпиками в левую строну, два — в правую.
— Манифик. — Я подвинула их, будто составляя из полумесяцев два пухлых солнышка. «Начну с этих, — подумала я, — потому что к Маняше они прямого отношения не имеют, это тела князя Кошкина и Сигизмунда. Будет у меня действо пробное, тренировка».
— Муки!
Обмакнула кончики пальцев в подсыпанную горку, разлепила оба вареника, осмотрела начинку, она отличалась. В одном вишня была зрелая, бордовая и блестящая, а во втором… и не вишня вовсе, а что-то вроде паслена или воронца, черные ядовитые плоды.
— Ложку подай! — Трогать отраву руками не хотелось.
Поменяв начинку местами, я попросила воды, намочила пальцы и сызнова залепила края теста.
— И это все? — удивилась нянька.
— В котел еще бросить надо, посмотри, на печи кипеть что-то всенепременно должно.
Маняша, сняв дощатую крышку, поглядела в котел, кивнула:
— Бросать будешь?
— Сама потрудись.
За манипуляциями ее я даже не смотрела, споро меняя ягоды второй пары. Внезапно накатившая слабость меня насторожила, испугала, что сомлею и обмен завершить не смогу.
Когда Маняша вернулась от печи, я прошептала:
— Эти еще кинь. — Дверь заходила ходуном, будто действительно шалил бер. — Поторопись, нянюшка.
Маняша метнула вареники в котел, задвинула крышку, бросилась ко мне, но исчезла, не успев и пары шагов сделать.
А я все успела, смогла. Тело безвольно поникло, я упала грудью на столешницу, повернула голову, глядя, как дверь разлетается мелкой щепкой и на пороге возникает высокий брюнет в белых одеждах. От левой руки мужчины к моей правой тянулась белая же лента.
— Роза для розы? — спросила я хрипло.
— Моя корсарка! — Он учтиво поклонился и вовсе без учтивости дернул связывающую нас веревку. — Пойдем, мне в этой развалюхе находиться неприятно.
Плечо от рывка хрустнуло и противно заныло. Глаза у навьего князя были черные, как воронец или паслен.
Он тащил меня за собой по снегу, по камням, по сочной траве, по хлюпающей грязи, будто собаку на веревочке, не давая встать на ноги. Он грозил страшными карами, сулил богатства земные и прочие удовольствия. Я молчала, не желая расплескать переполняющее меня счастье. Я смогла, я успела, я молодец. И даже если мне теперь предстояло сгинуть в складках тонкого мира, плевать. Уйду на пике, великой, той, что сдюжила.
Наконец нав подхватил меня за плечи и толкнул на плоский камень, стоящий в центре меловой пещеры:
