Наследники Фауста (СИ) - Клещенко Елена Владимировна (бесплатные онлайн книги читаем полные версии .txt) 📗
Почему дети и молодые люди на качелях визжат от хохота, а мы здесь точно так же раскачиваемся и мало не помираем от тоски и дурноты? Никогда ничего об этом не читал.
Помнишь ночь, когда мы стояли на башне, и я рассказывал тебе о Николае Кузанском? То и сталось со мной: кругом волны, и ни единая примета не подсказывает, движется ли корабль или стоит на месте в текучей воде.
Все наши приметы в ночном небе. Мы движемся на запад, уклоняясь к югу, и могу поклясться, что небосвод потихоньку съезжает набекрень. Полярная звезда склоняется к горизонту, и горизонт пересекает круги незаходящих звезд, кои, по совести, больше не заслуживают этого имени.
Чем замечательно море, так это небом, видимым над ним. Штурман — хороший человек, дал мне астролябию и научил, как ею пользоваться на подвижной палубе. Он уже в третий раз плывет к Новому Свету (ИДЕТ, как они говорят), и мое любопытство его смешит. Я спросил его, какие звезды восходят там, куда мы плывем. Он назвал мне и звезды, и созвездия, предупредив, впрочем, что именуют их по-разному, но ни в атласах, ни в эфемеридах их покуда нет.
Он же сказал мне, что со дня отплытия мы переместились к югу на двадцать три градуса и к западу не менее чем на двадцать. Широту определить по звездам легко, долготу же — не столь, ибо не просто сказать, видя смещение звезды вдоль экватора, какую долю внесло в него движение корабля и какую — вращение небосвода. Здесь может помочь Луна, но она лживое светило, и подсказки ее неточны. С непривычки страшно не знать своего места в мире — слишком уж это незнание сродни смерти. Больной, приходя в себя, первым делом спрашивает: где я? — и мучается, пока не уразумеет ответа. Неуютно глядеть на карту, если не можешь обозначить себя хоть точкой: как бы и вовсе не существуешь. Штурман надо мной смеется.
Другой приметный человек на корабле, самый важный после капитана — доверенный Вельзера, он же возглавит экспедицию. Я решился заговорить с ним про Хауфа, упомянул о тех огромных заслугах, которые снискали ему доверие дома Вельзеров, и таким путем выведал, каковы были эти заслуги. Хауф обвинил в ведовстве некую даму, родственницу Бартоломея Вельзера по материнской линии. Дама эта проживала в лютеранских землях и исповедовала истинную веру, но после беседы с моим знакомым ее сердце охватили столь пылкие родственные чувства, что она отправилась в Аугсбург и приняла покаяние. Вследствие сего дама вернулась в объятья католической церкви, а немалый капитал, считавшийся уже утраченным, — в сундуки Вельзеров.
Он рассказывал мне все это с безразличием, возможно, скрывавшим омерзение. Вряд ли он любит Хельмута или боится его, а вот хороший врач в экспедиции необходим. Увы мне, никто и никуда меня не отпустит.
Хотел бы я знать в точности, какой суммой дом Вельзеров обязан этому гнусу, во сколько, следовательно, он оценил мою голову. Впрочем, мне все равно неизвестно, не пришлось ли той или другой стороне доплатить.
Буря. Чем меньше я о ней напишу, тем лучше. И без того уже наговорил лишнего, вопия к небесам…
На корабле болезнь, хорошо знакомая простым матросам и вовсе незнакомая бедному доктору медицины. Впрочем, знаешь ли, на что она похожа больше всего? на гиппократов «кровавый илеос»: «Изо рта скверно пахнет, десны отделяются от зубов, из ноздрей вытекает кровь; на ногах развиваются язвы, одни заживают, другие появляются; цвет черен, кожа истончена; больной не расположен ни ходить, ни трудиться». Все в точности так. Ты можешь сказать, что «Corpus Hippocraticum» часто описывает болезни, которые, может, и убивали античных греков, но болезней этих днем с огнем не сыскать в современном мире. Однако иные болезни он описал совершенно так, как и мы их видим у наших пациентов, так почему бы не существовать илеосу?
Болезнь эта поражает исключительно тех, кто проводит долгие месяцы в плавании, но при этом, возможно, передается как поветрие, потому что на ином корабле болеют сразу многие, а на ином никто не заболеет. У нас болеют матросы и те двое, кто недавно вернулся из Нового Света и сразу же пустился в обратный путь. Говорят, болезнь может зайти так далеко, что вслед за язвами и выпадением зубов наступает слепота, затем смерть.
Моряки думают, что болезнь не заразна, и я, вслед за ними, не принимаю никаких мер, чтобы обезопасить себя, — стыжусь прослыть среди них трусом. В окуривание и балахоны эти парни вовсе не верят, считают их глупой выдумкой учености. Признаться ли, до чего иногда я боюсь за свою шкуру, как не хочется вернуться к тебе беззубым старцем, покрытым струпьями… Но меня, видно, ничто не берет.
Язвы промывать мало, их надо лечить. Лекарства нет, ибо листьев дикого огурца и медовой настойки, рекомендованных отцом медицины, взять негде. Француз, немного знающий немецкий, говорит, что пять лет назад его сородичи страдали тем же недугом во время путешестия в Новый Свет (в северную его область, где снега больше, чем у нас зимой) и вылечились соком листьев какого-то дерева — еще одно примечательное, но бесполезное сведение. Ибо единственное съестное на корабле, имевшее некогда отношение к растительному царству, — капуста, заквашенная целыми головами. Не сказать, чтобы она была хороша на шестой неделе путешествия, но и опасной для жизни не стала. Мои больные, напуганные россказнями бывалых, принялись есть ее по листу, пить рассол — и Божьей волей язвы начали рубцеваться, прекратилась кровоточивость и сонливость, парни начали вставать. Один из двух болевших солдат, которого, как и нашего драгоценного патрона Вельзера, зовут Бартоломеем, заявил всем, что «тому, кто подымет лапу на господина Вагнера, будь доктор сам Лютер, будь он сам дьявол, Бартоломей своей собственной рукой… и. так далее» — словом, этот малый стал моим заступником. Кажется, его слово что-то значит для остальных. С того дня не было ни дерьма в башмаках, ни многозначительной заточки ножей перед моим носом, ни иных любезностей. Вдруг да доплыву живым?
Пишу при свече. Только что валялся на палубе, созерцая звезды. Может, и к лучшему, родная, что именно сейчас я сокрыт от твоего взора: пресная вода у нас на вес золота, а в соленой хорошо мыться, причем ее даже греть нет нужды — здесь тепло, как у нас в июле, — но брить бороду и стирать белье чертовски трудно.
Сейчас должно быть около полуночи. Точно сказать нельзя: небосвод переменился удивительным образом. Эклиптика поднялась в самый зенит; я видел, как Рыбы, будто лососи на нересте, упрямо лезут вверх на небесную кручу и кульминируют у меня над головой, а за ними и весь хоровод зверей, Овен и Телец, и Кастор с Поллуксом. Днем тот же путь повторяет Солнце, пересекающее нынче владения Девы (если только здесь не переменился и этот порядок!), отчего и происходит невообразимая жара. Полярная звезда закатилась, а на южную сторону неба без страха не взглянуть: она похожа на сон из тех, в которых приходишь к себе домой и вместе со своими столами и книгами видишь бочки, лестницы и странных животных. Чужие звезды, чужие созвездия. Вижу там и планету, медленно перегоняющую звезды, но не узнаю ее.
Если я проведу здесь еще хотя бы полгода (чего не миновать), я увижу все звезды этих небес, включая и те, которые лежат к югу от Весов и которые сейчас затмевает Солнце. Странно подумать: Старый Свет не увидеть из Нового Света, но небеса их смыкаются между собой зодиакальным поясом, и те же Рыбы по ночам проплывают над тобой. И другое: коль скоро звезды Нового Света так же близки к зодиаку, они не могут не оказывать влияния на гороскоп. Для европейца они всегда за горизонтом, но в конце концов в любом гороскопе половина домов находится между DSC и ASC, и это не причина, чтобы отрицать их влияния. Вот теперь я понял, что же имел в виду доминус, когда говорил о «невидимых звездах».
Глава 2
Плачем мы или смеемся, торопим время или просим помедлить, а Рождество приходит в положенный срок, и новый год вступает в свои права. Я узнала чудной виттенбергский обычай — украшать рождественскую ель маленькими свечками, чьи огоньки, подразумевалось, подобны зимним звездам, что светят для усталых путников в лесу. Меня нисколько не удивило разъяснение Ханны, что елочным свечкам научил людей доктор Лютер: похоже, в Виттенберге не было ни единого обычая, который бы не шел от него.
