Замуж за врага (СИ) - Никольская Ева (бесплатные полные книги .txt) 📗
Не то чтобы я выспалась… но уставшей точно себя не чувствовала. А вот полной сил — да. У меня будто крылья за спиной выросли. Энергия била ключом, и Аметист, личность которого мы до сих пор не выяснили, больше не пугал. Скорее, раззадоривал, пробуждая азарт охоты. Мне надоело чувствовать себя жертвой, и я была полна решимости изменить правила этой игры. Но прежде чем разбираться с проблемами настоящего, следовало прояснить кое-какие моменты из прошлого.
Нас под конвоем проводили в папину мастерскую, которая была и его камерой тоже. Просторная комната в корпусе для элиты, как тут называли заключенных, получавших разные привилегии. Кто за сотрудничество с гвардами, а кто и за дружбу с начальником тюрьмы, как мой папа. Отношения эти зародились далеко не сразу. Сначала отец делил узенькую клетушку с соседом, и из удобств там была только уборная за ширмой. Папа делал наброски мягкими карандашами, изобретенными специально для заключенных и душевнобольных, чтобы предотвратить членовредительство. Даже деревянной палочкой, как показывала практика, люди умудрялись наносить себе смертельные раны.
И вот однажды папка с рисунками попала на стол к начальнику тюрьмы, а не ко мне, как обычно. И господин Мак-Грэгор увидел в папином творчестве тему, которую начал активно раскручивать, поощряя художественный талант заключенного, осужденного за двойное убийство на почве страсти. Это стало отличным пиар-ходом, и вскоре работы моего отца начали пользоваться большим спросом. А он раздавал картины направо и налево, обогащая и своего высокопоставленного покровителя, который перевел его в одиночную камеру, откуда открывался чудесный вид на берег озера.
Решеток там не было — на окнах в современных тюрьмах стояли прошитые магической сетью сплавы, внешне похожие на обычное стекло. Бело-золотое мерцание внутри него видели только маги. Такие, как мой отец. Но его и это вдохновляло. Краски, кисти, холсты… у него после переезда на новое место было все! И никто больше не опасался, что он воткнет себе в шею карандаш или вскроет вены пером. Папа за эти семь лет заслужил репутацию спокойного и очень вежливого заключенного, которого, если не любили, то точно уважали. А как иначе, если он под крылом у начальника тюрьмы?
Мои попытки уговорить его подать апелляцию отец методично пресекал, продолжая настаивать, что отбывает наказание справедливо. Я приезжала к нему каждый месяц, и по распоряжению господина Мак-Грэгора меня пускали сюда: в уставленную холстами светлую мастерскую, совершенно непохожую на тюремную камеру. Папа никогда не покидал это помещение. Ему приносили еду, инструменты и прочие вещи, допустимые при мягком режиме содержания заключенного.
Меня, будто одну из этих вещей, к нему тоже приводили. Но мы никогда не оставались наедине — один из охранников при наших свиданиях безмолвной тенью стоял у двери и, подозреваю, потом бежал докладывать каждое услышанное слово своему начальству. Папа для Мак-Грэгора был золотой жилой, упускать которую этот господин не желал.
Хм… а не потому ли на нас тут волком смотрят? Если Вельский сможет убедить моего отца в его непричастности к смерти родителей Марка, дело могут заново открыть, и хозяин Эвергрейса потеряет альтернативный источник дохода, который открывает перед ним гораздо больше дверей, чем занимаемая должность. Какой аристократ захочет видеть на своем приеме главного тюремщика, а коллекционера и мецената, позволяющего великому мастеру творить даже в тюремных застенках, — очень даже. Имидж и репутация — как много значат эти слова!
— Мариэлла? — Папа удивленно моргнул, будто выпадая из транса. С кисточкой в руках и следом от синей краски на лице он был таким забавным, милым… и таким родным. — Уже конец месяца? Я что-то совсем потерялся во времени, — рассеянно улыбнулся он, не обращая внимания ни на охотника, стоявшего рядом, ни на охранника в серой тюремной форме с бейджиком и нашивками, характерными для служащих тюрьмы Эвергрейс.
— Пап, я так соскучилась, — подойдя к отцу, обняла его, рискуя испачкаться в масляной краске, которая была не только на щеке, но и на его одежде. — Вижу, ты весь в творчестве, — оглянулась, отмечая прибавление среди полотен.
— Как всегда, Мари, как всегда, — покивал он, все так же улыбаясь. Немного растерянно, будто его насильно вырвали из привычного мира, и он никак не мог сориентироваться. Впрочем, так и было. — Хочешь посмотреть портрет мамы? — спросил он, оживая. Когда речь заходила о живописи, папа менялся.
Его карие глаза начинали блестеть, плечи расправлялись, а на губах появлялась довольная улыбка. Отец заслуженно гордился своими шедеврами, не отдавая отчет тому, что в раскрутке его имени большую роль сыграли убийства, в которых он признался, и начальник тюрьмы, взявший над ним шефство. Хотя талант у папы действительно был. Еще какой!
— Очередной? — притворно удивилась я, привычная к таким новостям. Хотя бы одна картина из двадцати всегда была посвящена маме. А то и две-три. Он меня так часто не рисовал, а ее — постоянно. Тосковал по ней или испытывал чувство вины — не знаю.
— Этот особенный, — загадочно улыбнулся мастер, подводя меня к стене, вдоль которой стояли холсты. — Один из особенных, — исправился он. — Кто тот парень, что приехал с тобой? Муж? — как бы между делом полюбопытствовал отец.
А я уж думала, он совсем в своем иллюзорном мире потерялся и ничего вокруг себя не видит. Ошиблась — очень даже видит, раз сразу понял, кем мне приходится Вельский. Впрочем, с брачными метками, пылающими серебром, другие выводы сделать было сложно. Да и доступ к мирлингу у отца имелся, а там… много всего интересного о его дочери в последнее время писали и говорили. В том числе и о нашей с охотником свадьбой.
— Да, пап, это Ян — мой супруг, — сказала я, поглядывая то на мужа, то на отца. Оба выглядели абсолютно невозмутимыми, и только охранник настороженно зыркал на нас, будто мы тут секретную операцию разрабатывали, а не тесть с зятем знакомились. — Он профессиональный охотник за головами, а еще ведьмак с даром сирены. И ему официально разрешили допросить тебя с применением ментальных способностей, — решила не ходить вокруг да около я.
— Я бы предпочел просто поговорить, — сказал Вельский.
— Папа, сделай это, пожалуйста, для меня. Знаю, ты не хочешь ничего слышать о прошлом, но… меня уже трижды пытались убить. Возможно, причина кроется в гибели наших соседей, и только ты можешь пролить на все это свет.
— Как? — Отец стоял с картиной в руках, которую так и не показал мне. Задумчивый, но не сердитый. Уже хорошо!
— При содействии Яна ты, возможно, вспомнишь какие-то важные детали, которые выпали из памяти из-за эмоционального потрясения и…
— Я согласен. Приступайте, молодой человек, — прервал поток моих убеждений он.
Вручив мне полотно, отец направился к Северьяну, а я уставилась на лицо мамы в обрамлении белоснежных лилий. Она лежала в воде, наверняка, в нашем пруду. И по груди ее, часть которой тоже была изображена на картине, извиваясь, ползла змея. Кроваво-алые губы, зеленые прозрачные глаза, полные печали… Мама-мамочка, как же мне тебя не хватает! В груди защемило, глаза защипало, а из горла вырвался то ли всхлип, то ли вздох.
Адово пламя. Не время для тоски. Что там папа сказал? Этот портрет особенный. Но что в нем такого важного? Змея, ползущая к шее, или цветы, похожие на траурный венок? Какой особый смысл творец вложил в свое детище, что хотел донести до меня, какую подсказку дать?
— Слушайте меня внимательно и смотрите в глаза… — начал Северьян. Тихий уверенный голос обволакивал.
Даже я невольно отвлеклась от полотна, сосредоточившись на их беседе, чего уж говорить о художнике с неуравновешенной психикой и не самым сильным характером. Хотя как сказать — ведь столько лет папа покрывал кого-то, если версия охотника верна. А для этого надо иметь железную волю. Охранник тоже слушал. И разве что не записывал. А потом начался диалог, каждый вопрос которого, как и каждый ответ, возвращали меня назад, в тот злополучный день, когда убили чету Ландау.
