Испорченная кровь (ЛП) - Фишер Таррин (лучшие бесплатные книги .TXT) 📗
к о р м я т своих
читателей.
Медленный
яд; вы
заставляете их поверить, что это реально, что
побуждает их возвращаться снова и снова. Любовь —
это кокаин. И я знаю это, потому что у меня был
краткий и увлекательный опыт отношений с
провалом, которое заглушило на некоторое время
мою потребность в самоистязании посредством
полосования кожи ножом. А затем, в один
прекрасный день, я очнулась и решила, что была
жалкой — когда решила, что всасывание наркотика
через нос поможет избавиться от проблем с матерью.
В итоге я предпочла ему кровопускание. Вот так я
начала резать свою кожу. В любом случае... любовь и
кокс. Последствия от обоих слишком дорогие: ты
определённо наслаждаешься, когда на вершине, но
если катишься вниз, т о сожалеешь о каждом часе,
к о т о р ы й потратил, упиваясь чем-то настолько
опасным.
Но
ты
срываешься
снова. Всегда
срываешься. Если вы, не я. В моём случае я заперлась
и писала рассказы об этом. Ю-ху. Ю, мать его, ху.
— Люди не созданы для того, чтобы нести
чужие тяготы. Мы едва можем нести собственные. —
Даже когда говорю это, то не совсем верю. Я видела,
как Айзек делает то, что большинство не стало бы.
Но это просто Айзек.
— Может быть, принимая чужие, мы делаем
наши тяготы более сносными, — отвечает он.
Мы встречаемся взглядами. Я первая отвожу свой.
Что я могу сказать по этому поводу? Это романтично
и глупо, и у меня нет сердца, чтобы спорить. Было бы
легче, если бы кто-то разбил сердце Айзека
Астерхольдера.
Одержимость
любовью
была
настолько сильной, что от неё было чертовски
сложно избавиться. «Как рак », — думаю я. Просто,
когда вы думаете, что одолели его, он возвращается.
Мы выпиваем ещё, прежде чем я водружаю
последнюю часть паззла на место. Это часть с Уолдо,
из-под моей чашки кофе. Айзек закончил только
половину. Его рот открывается, когда он это видит.
— Что? — спрашиваю я. — Я дала тебе хорошее
преимущество на старте. — Встаю, чтобы принять
душ.
— Ты спец, — кричит он мне в след. — Это не
честно!
Я не ненавижу Айзека. Даже не немного.
Дни тают. Они сливаются друг с другом, пока я
не могу вспомнить, как долго мы здесь, или когда
должно быть утро или вечер. Солнце никогда, мать
его, не перестаёт светить. Айзек никогда, чёрт
возьми, не перестаёт ходить туда -сюда. Я лежу
неподвижно и жду.
И вот оно приходит. Несмотря на все
отрицания, мой онемевший мозг всё осознал. Тепло
— это слово, которое становилось всё менее
знакомым.
В
последнее
время
Айзек
более
обеспокоен генератором. Он считает, как долго мы
здесь.
— Топливо вот-вот закончится. Не знаю,
почему этого ещё не произошло...
Мы выключили обогрев и используем дрова из шкафа
внизу. Но теперь у нас заканчиваются дрова. Айзек
ограничил нас четырьмя брусками в день. Топливо в
генераторе может иссякнуть в любой день. Айзек
боится, что мы не сможем получить воду из крана без
энергии.
— Мы можем сжечь вещи в доме ради тепла, —
говорит он мне. — Но как только останемся без
воды, мы умрём.
Мои руки и ноги ледяные, нос тоже ледяной; но
мозг всё равно что-то обдумывает в эту минуту. Я
вжимаюсь лицом в подушку и отгоняю эти мысли
подальше. Мой мозг иногда как неуправляемый
кубик-рубик. Он перекручивается, пока не находит
решение. Я могу понять любой фильм, любую книгу
в течение пяти минут после начала. Это почти
болезненно. Жду, пока это пройдёт, кручение. Мой
ум может увидеть картину, которую ищет Айзек. В то
время как он, как обычно, ходит по кухне, я встаю и
сажусь на пол перед угасающим огнём. Дерево
жёсткое под моими ногами, но оно поглощает тепло,
и по мне лучше быть в тепле и испытывать
неудобство, чем быть в холоде, но с комфортом. Я
пытаюсь отвлечься от мыслей, но они стойкие.
Сенна! Сенна! Сенна! Мои мысли звучат как Юл
Бриннер. Не женский голос, не мой, голос Юла
Бриннера ( Прим. ред.: при рождении
Юлий
Борисович Бринер — американский актёр театра и
кино
русского
происхождения
с
швейцарско-бурятскими
корнями).
Из «Десяти
заповедей».
— Заткнись, Юл, — шепчу я.
Но он не затыкается. И не удивительно, что я не
замечала этого раньше. Правда более запутанная, чем
я. Если я права, мы будем дома в ближайшее время,
Айзек со своей семьёй, я со своей. Хихикаю. Если я
права, то дверь откроется, и мы сможем добраться до
места, где есть помощь. Всё закончится. И это
хорошо, потому что у нас осталось около десяти
поленьев. Когда пальцы на ногах оттаивают, я встаю
и направляюсь вниз, чтобы рассказать ему.
Айзека нет на кухне. Я останавливаюсь на мгновение
у раковины, где он обычно находится, глядя в окно.
Кран протекает. Я смотрю на него минуту, прежде
чем отворачиваюсь. Виски, которое мы пили
несколько ночей назад, вс ё ещё на столешнице.
Откручиваю крышку и делаю глоток прямо из
бутылки. Губы обжигает. Интересно, делал ли Айзек
то же самое. Я вздрагиваю, облизываю губы, и делаю
ещё два глубоких глотка. Смело иду вверх по
лестнице, размахивая руками. Я узнала, что, если
двигать
всеми конечностями сразу, то можно
ненадолго прогнать холод.
Айзек в карусельной комнате. Я нахожу его, сидящим
на полу, уставившимся на одну из лошадей. Это
странно. Как правило, здесь моё место. Я скольжу
вниз по стене, пока не оказываюсь рядом с ним, и
вытягиваю ноги перед собой. Я уже ощущаю влияние
виски, который делает всё легче.
— День на карусели, — произношу я. — Давай
поговорим об этом.
Айзек поворачивает голову, чтобы посмотреть
на меня. Вместо того, чтобы избегать его глаз, я
удерживаю их. Взгляд доктора такой пронзительный.
Стальной.
— Я никому не рассказывала эту историю. И не
в состоянии понять, как о ней узнали. Вот почему эта
комната кажется совпадением, — говорю я.
Он не отвечает, так что я продолжаю:
— Ты рассказал кому-то, не так ли?
— Да.
Он лгал мне. Говорил, что не рассказывал ни
единой душе. Может быть, я тоже солгала. Не помню.
— Кому ты рассказал, Айзек?
Мы дышим в унисон, две пары бровей
сдвигаются.
— Моей жене.
Мне не нравится это слово. Оно заставляет
меня думать о фартуках с яблоками и оборками, и о
слепой, покорной любви.
Я
отвожу
взгляд. Смотрю
на
концы
лакированных
грив, которые украшают лошадей.
Одна лошадь чёрная, другая белая. У чёрной ноздри,
расширяющиеся как у скаковой лошади, её голова
отброшена в сторону, глаза выпучены от страха. Одна
нога
подогнута
вверх,
в
процессе
шага,
приговорённого к вечности стекловолокном. Из двух
лошадей она более впечатляющая: упёртая, сердитая.
Я расположена к ней. Главным образом потому, что
стрела пронзает её сердце.
— Кому рассказала она?
— Сенна, — отвечает он. — Никому. Кому ей
рассказывать?
Я вскакиваю на ноги и иду босиком к первой
лошади — чёрной. Исследую седло мизинцем. Оно
изготовлено из костей.
Я не в восторге от правды; вот почему
обманываю себя. И ищу кого-то, чтобы обвинить.
