Крылья (СИ) - Славина Ирена (книги без сокращений TXT) 📗
— Он не десультор, так?
— Его мать была. А он — нет. Обошло стороной, как говорится.
— Ты веришь всему, что он говорит? Какова степень твоего доверия к нему по десятибалльной шкале?
— Двадцать, — смеётся мама.
— Пф-ф, — выдыхаю я. — Я серьёзно.
Мама сворачивает к решетчатой ограде, отделяющей Ди Гандрию от отвесного обрыва, глушит мотор и снимает солнечные очки.
— Диомедея никогда не любила сидеть на месте. И даже из утробы на белый свет собралась раньше времени. У меня началось массивное кровотечение и преждевременные роды. Отец был в отъезде, я была полностью на попечении секьюрити, которые битый час пытались вызвать врачей. Накануне бушевала гроза и со связью творилось что-то неладное... Так вот пока другие охранники обрывали провода, Неофрон просто отнес меня в свою машину и привез в госпиталь. Река алой артериальной крови, вытекающая из человека, не сулила ничего хорошего, и он понял это раньше всех. В чем-чем, а в оттенках крови он всегда разбирался очень хорошо... И Диомедею первым на руки взял он. Не уверена насчет вас, оборванцев, но она ему как дочь, Крис. Вот почему я даю десять из десяти. Вот почему её фокусы с расторжением договора так сильно задели его. После той злополучной конференции он взял тайм-аут на неделю и не показывался никому на глаза, как раненый волк...
— Не знаю, — проворчал я. — Я конечно благодарен ему за всё, что он делает и сделал, но... в Саудовской Аравии случилось что-то жуткое. И Неофрон тому причина.
Мама снова водрузила на нос огромные солнечные очки и направила машину дальше по Ди Гандрия Стрит.
— Я тоже теряюсь в догадках. Но уверена в двух вещах: Неофрон не мог навредить моей дочери — это раз. И однажды всё прояснится — это два.
Солнце стремительно провалилось в щель между горами, город вспыхнул миллиардом крошечных золотых огоньков. Чёткие силуэты пальм словно вырезали из черной бумаги и приклеили на синее бумажное небо... Вот теперь точно самое время помолчать, выставив в окно руку, как крыло...
***
2011 подкрался незаметно, как убийца. Подкрался, резво взмахнул ножом, и наша семья развалилась на куски, как праздничный каравай: Кор улетел в Сидней, и я больше не видел его. Альцедо расстался с телом афганца, повалялся несколько месяцев в реабилитации, а потом снова ушел в прыжок. Диомедея, недолго думая, «прыгнула» во второй раз. Я планировал дождаться того момента, когда, по крайней мере, один из них сделает контрольный звонок, но хочешь рассмешить бога — расскажи ему о своих планах...
Меня выбросило в тот день, когда я с группой других студентов отправился наблюдать открытую операцию на сердце. Скальпель погрузился в тело и вскрыл грудную клетку, как устрицу. Потом руки в синих перчатках раздвинули рёбра и обнажили сердце. Я наблюдал за подобными операциями уже раз сто, но на этот раз на столе лежит девочка пяти лет. Её сердце не больше яблока и трепещет, как дикая птица. Я закрыл глаза и...
Открыл их в совсем другом месте.
25. Альцедо
Всё глубже и глубже в темноту. Темнота смыкается над моей головой, как вода над головой дайвера. Полное погружение. Я смотрю по сторонам: вокруг на сколько хватает глаз — пространство, заполненное колеблющейся темнотой, и эта тьма — густая и плотная, как жидкость. Я задираю голову и выпускаю изо рта рой серебряных пузырей. Они быстро поднимаются вверх, а там соединяются с солнечными бликами, толпящимися на поверхности. Я выпускаю еще одну порцию пузырей, последнюю: воздух больше не нужен мне. Я могу дышать под водой, как русалка. Кхм, РУСАЛ! Я срываю с лица маску и втягиваю в себя воду. Или темноту. Без разницы, что это, — я больше не хочу на поверхность, мне нравится здесь, в глубине. Надо мной скользит стая черных рыбок с широкими плавниками. Хотя я уже не уверен, что это рыбы, — они все больше похожи на стаю птиц. Рыбо-птицы скрываются в зарослях черных водорослей, только одна из них меняет маршрут и направляется ко мне. Это канарейка, маленькая лимонно-желтая канарейка. Правда у неё нет клюва, у неё милое девичье личико с огромными серыми глазами. Она смотрит на меня очень строго.
— Ты должен вернуться. Ей плохо без тебя. И мне тоже.
Потом она говорит еще что-то, но её голос превращается в сплошное чириканье. Я больше не понимаю её. Теперь моим вниманием завладела другая птица. Она ярко-фиолетовая с длинным красным клювом и назойливо кружится над моей головой.
— На-ло-ксон, — чирикает она и ударяет меня крылом. — Налоксон!
Еще один увесистый удар крылом по лицу. Я прикрываю руками голову и зажмуриваюсь.
— Что ты колол кроме герыча?
— Улетай, — отвечаю я.
— Спидбол? Винт? Да у тебя же галюны, чтоб тебя...
Удар по лицу. Такой сильный, что темнота тут же рассеивается. Я открываю глаза.
Надо мной серое, испуганное лицо женщины, которая несомненно сидит на игле. Обтянутые тонкой, как пленка, кожей скулы, две впалые ямы вместо щёк, большие нездоровые глаза. Когда-то она была даже красива, пока безумная погоня за кайфом не высосала из неё всю жизнь. Моё сознание путается, галлюцинации накатывают одна за другой, как волны: голова женщины медленно превращается в голову птицы с красным клювом.
— Сукин ты сын, собрался подохнуть прямо вот так? Прямо у меня на хате?
Птица говорит еще что-то, но остальные слова я слышу впервые: видимо, это тот изощренный мат русского языка, который мне вряд ли доведётся услышать где-нибудь ещё. Похоже, она только что обнаружила это тело и вколола ему этот самый Налоксон, который успел спасти мозг от гибели, но не успел удержать в нём душу её приятеля. Так что теперь здесь я. Но пока не понятно, надолго ли. Судя по обжигающей рези в груди и свистящей одышке, у меня отёк легких. Отёк теперь уже моих лёгких. И судя по выражению лица Птицы, осталось мне недолго. Я продержусь на плаву еще несколько минут, а потом мозг начнет медленно превращаться в желе: у тела передозировка и отказывают сердце и лёгкие. Счёт идёт на секунды.
— Скорую, прошу тебя, — задыхаюсь я, каждое слово отдается пожаром в груди.
— Скорую тебе, ублюдок?! — взрывается она. — Они же потом душу из тебя вытряхнут, и ты же, трепло, всё им расскажешь. А мне нужна моя хата и мой, чёрт его раздери, бизнес!
Сейчас она выглядит почти грустной и вытирает слезы фиолетовым крылом.
— Вылазь сам!
— Я ничего им не скажу. Я ничего не знаю, — хриплю я. — Скорую или мне конец.
Та колеблется.
— Я люблю тебя, — беззвучно говорю я.
Меня учили, что эта уловка всегда действует. И она действует. Приоткрытый красный клюв раскрывается еще шире.
— Ты врёшь, даже стоя одной ногой в могиле, выродок, — шипит она. — Но я сделаю вид, что поверила тебе. В последний раз.
Она вскакивает и начинает жать на кнопки телефона. Её голос звучит чисто и слегка испуганно — так звучал бы голос матери, которая возвращалась с прогулки с белокурым младенцем и споткнулась в подъезде о бездыханное тело...
— В соседнем подъезде какой-то... человек, — говорит она, тщательно подбирая слова. — И, кажется, ему очень... плохо. Приезжайте, иначе он... всё.
Она продиктовала адрес. Потом схватила меня под мышки и с неожиданной силой потащила в подъезд. Один пролёт. Два. Три. Я хриплю так сильно, что вот-вот начну выплевывать собственные легкие.
— Только попробуй проговориться им насчёт моей хаты, и я найду тебя, разрежу тебе живот, а кишки заброшу на провода. У меня полно таких, которые за дозу выпотрошат кого угодно. Вкурил? И лучше бы тебе сейчас это слышать и хорошенько запомнить.
Ступенька врезается в мои шейные позвонки, мои руки шарят по бетону, пытаясь нащупать что-то, за что можно схватиться. Мне кажется, что я проваливаюсь в яму, наполненную плотоядными тварями.
— Подожди! — задыхаюсь я, надеясь, что она еще здесь.
— Чего еще?
— В какой мы стране?
Она молчит.
— Катись к дьяволу, красавчик! Нет, надеюсь, что ты уже там!
