Другая жизнь (СИ) - "Haruka85" (читаем книги .txt) 📗
Серёжа молчал. Молчал весь день, весь предновогодний вечер молчал, молчал, увлечённо уплетая свои любимые майонезные салатики вприкуску с поджаристой куриной ногой, под бой курантов молчал, молчал, сонно посапывая в углу дивана…
Нет, разумеется, они не молчали в полном смысле этого слова. Наоборот, время, проведённое вместе с Сергеем, Эрик уверенно мог бы назвать самым счастливым своим праздником со времён детства. Непринуждённые разговоры обо всём на свете, уютная суета на крохотной кухне, смех по всему дому, нескончаемые попытки найти тарелки, бокалы и штопор, звон посуды, шутки и весёлые истории, горы немытой посуды, даже потрёпанная серебристая ёлка из коробки на антресолях — привет из девяностых…
Заветных слов Серёжа не сказал и на утро первого января, не сказал вообще ничего, не задал самого простого по формулировке вопроса: «Что теперь, Эрик?» — на который решались после секса даже залётные партнёры, которым прямая дорога собрать пожитки и убраться восвояси. Но Серёжа молчал так упорно, словно бы ничего и не произошло. Не сторонился, но и не льнул, как безвольная кукла. И нет-нет, снова мелькнёт это странное сожаление в строгих синих глазах.
«Скажи, Тома! Скажи, как есть!»
Тома молчал. И всё-таки эти два дня и две ночи остались в памяти Эрика самым лучшим, что у него было с Томашевским. Потому что стоило покинуть стены уютной старенькой хрущёвки, привычный ритм жизни захлестнул и потащил их прочь друг от друга, каждого в свою сторону, всё дальше и дальше.
Стоило включить телефон, посыпались звонки из клуба. В трубку наперебой орали парни, про встречу с которыми Эрик вчера так охотно забыл. В клуб? Самое то! Какой смысл возвращаться домой, если всё, что там нужно — переодеться? Напиться — и так сойдёт. Напиться хотелось по всем правилам, до забытья, — его Тома, кажется, всерьёз вознамерился сделать вид, что принадлежит только себе, и в нём, в Эрике, нуждается не больше, чем прежде.
Домой он не пошёл, попрощался с Сергеем у метро, а вернулся незадолго до рассвета откровенно пьяный и насквозь пропитанный запахами клуба — алкоголем, сигаретным дымом, чужими духами и потом. Эрик спал так долго, что пропустил и завтрак, и обед. Очнулся тяжело. На тумбочке — стакан остывшего зелёного чая и пара таблеток.
«Томка… Приходил… Значит, не всё равно!» — он улыбнулся непослушными со сна губами и отпил пару глотков.
Странно наверное звучит, по-дурацки, но наливаясь от души коктейлями в клубе, Эрик взывал к собственной храбрости. Человек от природы решительный, он физически не мог оставаться в подвешенном состоянии. Определённость — вот, что было нужно даже больше взаимности. Шаркающей походкой, придерживая правой ладонью отчаянно пульсирующий висок, Эрик кое-как добрался до ванной и, не спеша, привёл себя в относительный порядок.
— Серёж, ты дома? — едва ли не на последнем гудке Томашевский всё-таки снял трубку.
— Дома.
— Сваришь кофе?
— Головушка бо-бо?
— Не издевайся, мне нехорошо.
— Знаю. Через десять минут зайду.
— Что долго так?
— Эрик Александрович, поимейте совесть, я вообще-то спал!
Серёжа появился, как и обещал, ровно через десять минут — чистенький и свежий, как девчушка-первоклассница, разве что белоснежных бантиков в слегка растрёпанных русых волосах не хватало. Никаких застиранных футболок и помятых шортов, как у Эрика, — идеально аккуратные мягкие джинсы, свободная рубашка навыпуск и вместо традиционных российских шлёпанцев — замшевые мокасины. Оставалось только завидовать его умению одеваться и носить одежду, особенно удивительному при общем наплевательском отношении к порядку и мелочам быта. Галстуки у Томашевского с люстры, конечно, не свисали, но носков без пары по углам валялось предостаточно, найти свои вещи с первого раза он мог далеко не всегда, а уж сколько было перетеряно шапок и перчаток, не сосчитать.
— Пьянь! — припечатал Тома с порога.
— Подзаборная? — подсказал, не скрывая радостной улыбки, Эрик. Тома злился, но не сильно и, что самое важное, не «не разговаривал» с Эриком.
— Тебе виднее, где твоё бесчувственное тело всю ночь шаталось: под заборами желудок чистило или по койкам кувыркалось. Надеюсь, в школе тебе хорошо объяснили, с чего берет начало алкоголизм и откуда появляются дети, а твои залитые мозги не забывают бояться сифилиса… — жужжание кофемолки не оставило возможности вставить в своё оправдание хоть слово, да и не то чтобы очень хотелось.
«Сердится…» — Эрик улыбался спокойнее и ласковее, глядя на деловито прогревающего на дне турки смолотые зёрна Тому.
В обычном своём состоянии он едва ли мог оказаться полезен на кухне, не будучи способным найти самые обычные предметы утвари и уследить за закипающим молоком. Умник-Томашевский никогда не мог правильно сварить даже макароны, упорно переваривая их до состояния каши. После осторожной рекомендации сливать их в состоянии лёгкого аль-денте Эрик отведал блюдо, которое решительно не представлялось возможным ни жевать, ни, тем более, глотать. Серёжу проще было кормить готовыми блюдами или, на худой конец, подсовывать в морозилку пельмени поприличнее, которые тот ел в любом агрегатном состоянии, политыми предварительно толстым слоем сметаны.
Кофе в соседней квартире варился исключительно посредством нажатия кнопки на крутой немецкой кофемашине, заправка которой входила исключительно в зону ответственности её соотечественника, господина Рау. Однако стоило лишь немного разозлить Тамарочку, и тот начинал творить чудеса: перемещения его наполнялись смыслом, движения точностью, а память без возражений выдавала нужные рецепты и формулы.
Идеальная сервировка, идеальная глазунья без единого признака «подошвы», идеально прожаренный бекон, идеальные гренки, идеальное количество джема в мисочке, идеальный кофе… Идеальное лицо напротив: суровое, одухотворённое праведным гневом, с пылающими щеками и тесно сдвинутыми мазками тёмных бровей.
«Огонь!» — нельзя не восхититься.
— Что осклабился, как дурачок? Смотри в свою тарелку и ешь! — с годами, сам того не замечая, Тома перенял «любимую» привычку Эрика прислоняться к вертикальным поверхностям и опирался бедром о столешницу кухонного гарнитура.
— На тебя интереснее смотреть, а есть я могу и так, не глядя, — приличный кусочек жидкого желтка тут же предательски шлёпнулся на штаны.
— Вижу, вижу.
— Эй. Поаккуратнее. Ты мне чуть в лоб не зарядил, — Эрик едва успел поймать летящую в лицо мокрую тряпку.
— И поделом!
— Теперь ты отмщён? — Эрик закончил оттирать шорты и встал из-за стола.
— Это лишь часть компенсации.
— Я компенсирую, — сорвать короткий поцелуй с губ ничего не подозревающего Серёжи оказалось ожидаемо легко и приятно, обхватить ладонями его напряжённо сведённые плечи, заглянуть на самое дно стремительно расширяющихся зрачков. — Серёж…
— Продолжай, — Томашевский целовал уже сам.
Забавно, как родитель целует своё провинившееся, но оттого не менее любимое чадо, одними губами вжался в краешек нижней губы и замер, задержал дыхание. Эрик продолжил. Яичница и бекон дождались его совсем холодными, гренки пришлось разогреть, а кофе сварить новый — уже две порции.
— Том… — заставить себя разорвать тишину оказалось не так просто.
— М-м? — поднял Серёжа глаза, отрывая взгляд от одному ему ведомой точки на скатерти.
— По-твоему, как это называется? — это только со стороны кажется, что спросить несложно.
— «Это»? — Томашевский, зависший теперь уже в своей излюбленной позе, по-прежнему подпирал лоб большим и указательным пальцами руки, упёртой локтем в стол, и лишь слегка покосился на собеседника. — Выражайся яснее.
— Я спрашиваю, что между нами с тобой теперь? — «Просто скажи, что я твой, Тома!»
Тома медленно отвернулся лицом к плечу так, что выражение его лица осталось угадывать только по взъерошенному затылку.
— Теперь — это когда мы переспали дважды и тет-а-тет отпраздновали Новый год? Когда ты усвистал в клуб при первой же возможности, прошлялся всю ночь неизвестно с кем, явился пьяным в хлам, а я всё это время тестировал плату и программировал «плисину»* за тысячу баксов, которых наши доблестные программисты спалили уже три штуки подряд? Это когда ты едва успел проспаться и уже трахнул меня в третий раз, причём снова ко взаимному нашему удовольствию?
