Без взаимности (ЛП) - Сэффрон Кент А. (лучшие книги .TXT) 📗
Блин. Блин!
Бабочки замирают и, падая вниз, мрут одна за одной. Тишина стоит абсолютная: мне слышно шуршание одежды, когда кто-нибудь ерзает на стуле. Внимание каждого устремлено на меня, а я терпеть это не могу. Терпеть не могу колющие взгляды.
— Вы считаете себя особенной, мисс Робинсон? Решили, будто я должен проигнорировать тот факт, что на прошлой неделе вы не сделали домашнее задание? Или же считаете своих сокурсников идиотами, раз они подчиняются правилам? Что из этого правда?
Сжав зубы от натиска эмоций, пугающе похожих на готовность сдаться, я сдавленным голосом отвечаю:
— Я принесла свою работу.
Он выглядит удивленным, что приятно.
— Давайте послушаем.
Облокотившись на стол, Томас скрещивает ноги в лодыжках.
Ладно, я уже не настолько возбуждена, особенно когда весь класс смотрит на меня с жалостью. Для них это естественно — читать вслух свои «работы», — а у меня трясутся ноги.
Покашляв, я начинаю.
В день нашей встречи ты любовался луной,
А я — тобой.
Высокий и непохожий на других, темный и одинокий,
Ты словно был моим отражением.
Расколот надвое и опустошен.
Словно высохший источник.
Я могла бы стать твоей,
Если бы ты лишь взглянул на меня.
Мой голос хриплый, а слова гулко отдаются в ушах. Я боюсь поднять голову и увидеть реакцию Томаса. Не переставая теребить уголок страницы, я ерзаю на стуле. Хотя я на него не смотрю, но все равно очень четко улавливаю момент, когда он готов заговорить.
— Что ж, пятерка за усилия и мужество прочитать вслух. Нет, пожалуй… — почесывая подбородок большим пальцем, говорит он, — пятерка с плюсом за мужество. Должно быть, вам пришлось как следует его собрать, чтобы продемонстрировать этот рубленый ритм и неотшлифованные слова. Скажите, мисс Робинсон, сколько раз вы вычитывали свою работу?
Открыв рот, я чуть было не брякаю: «А разве я должна была вычитывать?» Но, сдержавшись, вру:
— Один…
— Один, — резко повторяет он.
— М-м-м… два, — я поднимаю два пальца, но они так сильно дрожат, что тут же опускаю их.
Кажется, Томас на это не купился.
— Заметно. Рваная структура. Неровный ритм. И просто чудовищный выбор слов.
От стыда меня бросает в жар. Его слова попадают в меня горящими дротиками. Я выплеснула все свои чертовы эмоции в это глупое стихотворение, и ему больше нечего мне сказать? Томас, кстати, все тот же человек, что и был вчера? И по-прежнему способен на уязвимость? Или его вчерашнего я придумала?
— Разве стихотворение не предполагает воплощение сиюминутных эмоций? — сжав зубы, спрашиваю я.
— Если я должен рассказывать, каким должно быть стихотворение, то вы ошиблись классом.
На этом Томас отворачивается и больше не обращает на меня внимания. Я остаюсь один на один со своим закипающим гневом. Почувствовав, как Эмма сжимает мою руку, я хочу оттолкнуть ее и съежиться. Я рада побыть и одиночкой. Мне не нужна жалость.
Томас вызывает других студентов и тоже просит их прочитать свои стихи. Он нетерпелив, комментирует грубо и резко, но все же не настолько грубо и снисходительно, каким он был со мной. К моменту окончания занятий я думаю, что он получает удовольствие от этих дебатов по поводу его ненаглядного «выбора слов», хотя вряд ли в этом признается. Самовлюбленный мудак.
Единственный человек, кому он дал короткий положительный отзыв, — это Эмма. Томас сказал, что у ее стихотворения есть потенциал. Потенциал! Я так сильно ей завидую, что даже смешно.
Я тяжело дышу, но теперь это не имеет ничего общего с возбуждением.
После произошедшего на уроке у Томаса я весь день хожу недовольной, причем настолько, что после окончания своих занятий возвращаюсь в северную часть кампуса и в Лабиринт. Здание кажется бурлящим жизнью, как никогда. Интересно, эти люди когда-нибудь уходят домой? На часах почти пять вечера, а сверху доносятся звуки шагов — театральные актеры. Чертовы хиппи.
Я поднимаюсь на второй этаж, который точно такой же, как и первый, — длинный коридор и двери по обеим сторонам. Аудиторий здесь немного, в основном кабинеты преподавателей. Я останавливаюсь у последнего. Он расположен прямо над нашей аудиторией внизу, и на табличке написано «Томас Абрамс, приглашенный поэт». Я кривлюсь. Скорее похоже на приглашенного сукиного сына. Дверь приоткрыта, и я толкаю ее.
Томас сидит на стуле с высокой спинкой, с ручкой в руке и склонившись над каким-то бумагами. Когда открывается дверь, он поднимает голову.
— Мисс Робинсон. У нас с вами назначена встреча?
Войдя, я закрываю за собой дверь.
— Нет.
— Тогда вам стоит записаться и вернуться позже, — говорит он и возвращается к лежащим перед ним документам.
Если он сейчас не поднимет голову, я в него чем-нибудь швырну. И судя по всему, это будет небольшая лампа, стоящая на отполированном деревянном табурете рядом с дверью.
— Что это было? — выдыхая после продолжительной задержки дыхания, спрашиваю я. — Вы унизили меня перед всеми студентами.
Довольно долгое время все, что я слышу, — это царапающий звук его ручки, — а все, что вижу, — это его темноволосую склоненную голову. Моя рука тянется к лампе. И почти прикасается к ней. Сейчас я сделаю это. Я в достаточной степени бесстрашная и сумасшедшая.
Наконец он заканчивается писать. Отложив ручку, смотрит на меня.
— И когда именно я это сделал?
У меня вырывается недоверчивый смешок.
— Блин, вы сейчас серьезно? Вы унизили меня, разнесли мое стихотворение в пух и прах, как какое-то… какое-то… — черт, я даже слов подобрать не могу.
Сцепив пальцы лежащих на столе рук, Томас с непроницаемым видом наблюдает за моими безуспешными попытками.
— Как что?
— Вам это нравится, что ли, да? — я подавляю царапающий горло зарождающийся крик.
— Нет, — встав из-за стола, Томас обходит и облокачивается на него. — Мне не нравится оказаться загнанным в угол за то, что поделился своим честным мнением. Видимо, с первого раза ты не поняла: это поэтический класс. Если боишься критики, лучше бросай сразу. Да и потом, тебя уже не должно быть на моих занятиях, разве нет?
— О, вам этого очень бы хотелось, правда? — я открываю рюкзак и достаю распечатанный документ. Потом подхожу к нему и прижимаю бумагу к его груди. — Это подтверждение моей записи на ваш курс. Так что больше я не нарушительница.
Не забрав его у меня, Томас дает листку бумаги упасть на пол и лечь у его ботинок. Чертовы ботинки. Сама не знаю, почему я так ими одержима — как и его руками.
— У этого визита есть какая-то цель?
Я возвращаюсь взглядом к его лицу.
— Да.
— И какая же?
Я смотрю на его угловатую челюсть. За день щетина на его лице стала гуще. Она создает тень, контрастирующую с яркостью его глаз. Два очага синего пламени. В них столько гнева — смеси ярости, раздражения и разочарования.
Мне стоит его опасаться. И держаться подальше. Но я не могу.
Томас Абрамс — это раненое животное. Ранено его сердце, и из отверстия сочится кровь. И именно рана заставляет его скалиться и огрызаться.
Я хочу… провести по нему языком, как сделала это с его словами. Я хочу его поцеловать.
Вот черт!
Мое разбитое сердце хочет поцеловать Томаса, и тогда ему станет легче. Глупое сердце идиотки.
Облизнувшись, я смотрю на его. Я хочу пососать эти сердито искривленные губы, с силой втянуть в рот и пройтись зубами, и делать так до тех пор, пока гнев не потухнет, и останется лишь огонь.
Мое влажное дыхание делает воздух вокруг нас гуще и тяжелей. На его шее я вижу ритмично бьющийся пульс — в такт моему сердцу. Я хочу втянуть в рот и этот участок кожи — чтобы успокоить. Хочу вытянуть боль из его сердца.
