Без взаимности (ЛП) - Сэффрон Кент А. (лучшие книги .TXT) 📗
— Привет, Ники, — я машу ему пальцем, и маленький человечек в черной шапочке-бини и пухлыми щечками смотрит на меня своими яркими глазами. Он подается вперед — насколько может, поскольку все еще пристегнут к папиной груди. Хихикнув, я позволяю его кулачку с ямочками обхватить мой палец.
— До чего же ты милый, — я посылаю ему воздушный поцелуй, и он смеется. — Интересно, в кого ты такой милый? — округлив глаза, я весело смотрю на Томаса.
Но взгляд Томаса совсем не веселый. Он направлен на меня и пронзает насквозь. Я ерзаю на своем стуле, ощущая необходимость в хоть каком-нибудь трении между ног.
Мне хочется продолжать на него смотреть, но я возвращаю свое внимание к Ники. Он радостно играет с моим пальцем.
— Ой, посмотри только, ты снова в фиолетовом! Какой молодец. А знаешь, что я думаю? Я думаю, что мы с тобой родственные души. И нам надо одинаково одеваться.
Томас нарушает собственное молчание.
— Не подавай ему идеи. Я не хочу, чтобы мой сын одевался как клоун.
Я обиженно смотрю на него.
— Ты назвал меня клоуном? Какие претензии к моей одежде?
Он бросает кусочек круассана в рот.
— Вот что у тебя на голове?
Свободной рукой я снимаю с себя шапку, взъерошив волосы. Они волнами падают на лицо, и я их откидываю. От взгляда Томаса на мои волосы я начинаю думать, что в них что-то застряло. Они вечно все собирают: опавшие листья, снег, тонкие ветки.
Внезапно застеснявшись, я опускаю взгляд на уровень его шеи.
— Это меховая шапка в русском стиле.
— А здесь у нас что, Россия?
Я поджимаю губы, а в уголках его глаз углубляются морщинки, когда он бросает в рот еще один кусок. Я поворачиваюсь к Ники:
— Скажи ему, Ники. Скажи, что он недалекий болван.
Оставив в покое палец, Ники смотрит на мою шапку. Потом сует в рот кулачок и что-то лепечет. Боже, он просто прелесть. Я почти не могу спокойно на него смотреть.
— А ты случайно не хочешь эту шапку, малыш? — я протягиваю ему шапку, и он тут же ее хватает. — Вот видишь? Она так ему нравится, что он готов ее съесть, — говорю я, а потом бросаю на Томаса сочувственный взгляд. — Ну ничего, не всем же быть крутыми.
— Ты не особенно увлекайся. Он сейчас на таком этапе развития, когда все выглядит едой и от всего текут слюнки, — он достает из кармана салфетку, забирает шапку у Ники изо рта и вытирает ему слюни. Я пользуюсь этим моментом, чтобы рассмотреть Томаса и его уверенные движения.
— Это ты так не сдаешься? — показав на раскрытую книгу, о которой я уже забыла, спрашивает Томас.
Застенчивость снова окрашивает мои щеки в розовый, и опускаю глаза.
— Возможно.
— Покажи, что ты успела написать.
Я снова смотрю на него.
— Нет… Я ничего толком и не написала. Я не могу писать. Не умею. Разве проблема не в этом?
Покачав головой, Томас захлопывает мой блокнот, от чего Ники хихикает. Ну спасибо тебе за поддержку, приятель.
— А сейчас я скажу это тебе только раз и больше повторять не буду, так что слушай внимательно.
Его профессорский тон заставляет меня поднять руку, будто мы в классе.
— Что?
— Именно это ты и сказал тогда на занятиях, — говорю я и вспоминаю, как он потерял самообладание, когда все говорили о своих любимых писателях и поэтах. Я подражаю его низкому голосу: — Скажу только раз и больше повторяться не буду…
К моей радости, Ники снова хихикает.
— Так ты хочешь услышать мой совет или нет?
Я с энтузиазмом киваю.
— Эти книги не помогут, до тех пор пока ты что-нибудь не напишешь. Писать стихи они тебя не научат. Лишь подскажут, как улучшить написанное, — со вздохом посмотрев по сторонам, он опускает взгляд на кружку кофе.
— Обхвати кружку руками и закрой глаза, — говорит Томас.
Озадаченная, я ничего из этого не делаю, и он качает головой. Придерживая Ники, наклоняется вперед и, положив свою большие ладони поверх моих, обхватывает кружку.
В момент контакта у меня перехватывает дыхание. А видеть его грубые руки лежащими поверх моих маленьких ладоней со светлой кожей — это… шокирует. Как я себе и представляла, это прикосновение похоже на удар молнии. На электрический разряд. Когда энергия гудит и вибрирует.
— Лейла, ты еще со мной? — спрашивает Томас, и, сглотнув, я несколько раз киваю. — Закрывай глаза.
Я делаю, как он говорит, потому что иных вариантов, кроме как подчиниться, у меня нет. Своим прикосновением он держит мое тело в заложниках, и мои веки послушно опускаются.
И я тут же оживаю. Становлюсь гиперчувствительной. Я слышу его хрипловатое дыхание и воркование Ники. Чувствую тепло солнца на лице, хотя мы сидим в помещении, а утро облачное. Мне хочется поерзать на стуле и сжать бедра. Хочется попросить Томаса усилить нажатие на мои руки, чтобы ощутить, как его касание вытатуировано на моей коже.
— Расскажи, как ощущается эта кружка кофе.
У вас когда-нибудь получалось попробовать звук на вкус? Я раньше о таком и не думала, но сейчас ощущаю вкус звука его голоса. Он густой, тягучий и сладкий.
— Я-я… Ну… она горячая, — но не настолько горячая, как твои руки.
— Что еще?
Я шевелю пальцами под его ладонью и ощущаю шершавую поверхность кружки. Она желтая с коричневой ребристой ручкой.
— Грубая. И шершавая, — но грубость твоих рук ощущается в разы лучше.
— И?
В попытке почувствовать большее я ощущаю что-то металлическое. Сгибаю палец и костяшкой соприкасаюсь с гладким металлом. Это его обручальное кольцо. По сравнению с жаром его рук, оно кажется ледяным. Ритм моего дыхание меняется — или же становится другим его дыхание: прерывистое и неглубокое.
Чувствуя неправильность ситуации, я выпрямляю палец и прижимаю его к кружке.
— Она ощущается… словно солнце. Будто я только что прикоснулась к нему. И я ощущаю себя пробудившейся, наполненной энергией и… не знаю… Просто живой, — и мои слова сейчас не про идиотскую кружку.
Томас убирает руки, и я вынуждена открыть глаза. На его щеках легкий румянец, не яркий, но заметный, и он словно подсвечивает его изнутри. У меня в груди все переворачивается.
Он пожимает плечами.
— Теперь у тебя есть она. Эта кружка стала для тебя карманным солнцем. Писать стихи — это не про технику, хотя она тоже важна. И не про то, что ты видишь. Писать стихи — значит чувствовать. Тебе нужно уйти на глубину, поднять камни и заглянуть туда, куда бы ты предпочла не смотреть. Тогда ты сможешь писать. А эти книги сейчас тебе не нужны.
Я кладу руки на колени, одна на другую — жалкая попытка сберечь оставленное им тепло.
— Значит, ты так и делаешь? Заглядываешь туда, куда предпочел бы не смотреть?
— Иногда.
— И не боишься возможных находок?
Я не удивлюсь тому, что найду, если посмотрю вглубь себя — сумасшедшую эгоистку, преступно и неправильно влюбленную, — так что меня туда не тянет.
— Боюсь до ужаса, — бормочет он, отвечая на мой вопрос. — Искусство — это больно, Лейла. И потенциально опасно. Оно может разорвать на куски. И заберет у тебя все, иногда даже больше, чем ты будешь готова отдать. Это всегда голодный зверь. Ты его кормишь, кормишь и кормишь… до тех пор пока у тебя больше ничего не остается, — он делает резкий вдох. — Но ты все равно не будешь протестовать, потому что предпочтешь гнаться за удовольствием от создания чего-то нового, нежели жить во тьме. И это безумие.
Ничего более правдивого и печального я от него еще никогда не слышала. Его слова поселяются в моем треснувшем сердце, расширяя эту трещину. Я понимаю, что он говорит о любви — об этом безумном и голодном звере, который только берет и берет.
— Ты собираешься ответить? — спустя какое-то время спрашивает Томас.
— Что?
И тут бедром я чувствую вибрацию звонящего телефона. Вынимаю его из кармана и едва не бросаю, будто в руке у меня сосулька.
Это Калеб.
С экрана на меня смотрит улыбающийся Калеб, с зелеными глазами и светло-каштановыми волосами.
