Время ландшафтных дизайнов - Щербакова Галина Николаевна (первая книга .txt) 📗
Поэтому, когда в дверь позвонил Мишка, я даже не удивилась. Просто я очень громко его звала про себя, а слабые токи, как выясняется, очень даже не слабые.
Мы обнялись по-родственному. И мне были приятны его руки. Алиска была у соседки-подружки, они вместе воспитывали абсолютно неподдающегося кота, который упорно лез в форточку по оконной шторе, и «вещь потеряла вид» – так плакалась соседка.
Конечно, Мишка был не в курсе, что ребенок, взятый сразу после горя из «жалостливой сердечности», до сих пор «ест хлеб и соль чужой тети». Почему мне приходится оправдываться в содеянном? Я рассказываю, что девочка – прелесть, что живем мы душа в душу и по сути дела – она мне дочь.
– По сути она тебе чужая, и это может так откликнуться потом, что мало не покажется.
– Кто знает, что будет потом? Нам хорошо вместе сейчас.
– Дура, – говорит Мишка. – Чужое дитя не лучшая сублимация. Я б тебе этого не позволил.
– Кто б тебя спрашивал? – смеюсь я.
– Ты была другая. Ты интересовалась чужим мнением.
– Фиг на вас всех! Я теперь девушка гордая и независимая, спасибо тебе, любимому.
– Любимому? – интригует Мишка и даже делает движения в мою сторону.
– Прежде! В прошлом! Когда-то! – кричу я.
– А если хорошо подумать и почувствовать? – вкрадчиво говорит Мишка.
– Зачем? – искренне не понимаю я. – Зачем это тебе, дорогой мой?
– Все-таки дорогой, – цепляется он за слово. – Мне это важно, Инга. Старая любовь не ржавеет.
– О Господи, Мишка! Ржавеет, и еще как. До полной аннигиляции. До желтого говенного следа…
– Даже так?
– Даже… Но родственность, та, что наматывалась на рукав, она держится долго. Ты мне как брат, как племянник… У меня сроду не было ни того, ни другого. А хочется до потери пульса. Особенно, когда денег нет. – Я смеюсь довольно жалко.
– А может, родственность даже больше любви, – почему-то наступает Мишка. – Точно больше. Любовь – сырость, а родственность…
– Вода из крана, – перебиваю я.
– Комфорт.
– Именно! Именно! – Почему я не замечала, что он глуповат? Или с ним что-то случилось?
– Что у тебя, Мишка? – строго спрашиваю я, не позволяя себе никакого сочувствия. Еще чего!
– Крах, – отвечает он. – Не сошлись характерами.
– Мишка! – говорю я. – Это пошлость. Вспомни, в нашем с тобой разводе те же слова. И еще в миллионе других. Не бывает одной причины на все случаи жизни. Это судейский штамп. Чего не поделили на самом деле?
– Секс, – говорит он без смущения. А что со мной, фригидной, церемониться?
– Не мало, – отвечаю я. – Что, снова девушка не отвечает высоким запросам?
– Я не отвечаю, – смеется Мишка.
– У-у-у! – говорю я. – Чего ж ты так рано сдулся?
– Да нормальный я, нормальный! Ты же знаешь! Просто появился баскетболист. Не устояла дама перед высотой ли, длиной…
– Не надо так, – возмущаюсь я. – Ты и обо мне говорил гадости?
– Какие у тебя гадости? – смеется он. – Ты сплошная сладость, девочка. Только зачем тебе чужой ребенок – ума не приложу, – я б тебе сам сделал. Может, рассмотришь вариант?
– За пять тысяч долларов, – говорю.
– Ты стала грубая. А я пришел припасть.
– Я больше не подаю, Мишка.
Он еще что-то бормочет про родственность, которая не хвост собачий, и прочая, прочая.
А я ловлю себя на том, что не то что капельки, микрона сочувствия у меня к нему нету. Правда, злорадства нет тоже. Я заглянула в этот сусек. Вполне естественно найти там гадинку. Значит, просто окончательно высохло это море. Мне бы еще осушить море по имени Игорь. Ах, как больно оно плещет меня в солнечное сплетение, до темноты в глазах.
Я спрашиваю у Мишки, нет ли у него знакомого адвоката по квартирным делам. Узнав, зачем, он странно загорается, объясняя мне бесполезность моей тяжбы с кровными родными Алиски. Боже, с каким упоением он повторяет это слово – «чужая», «чужая». Откуда ему знать, что от слов этих рождается боль, она пронзает мое нерожавшее чрево, и я – такое ощущение – секундно переживаю то, чего не было: я рожаю Алиску, и это у меня трещат чресла, и я кричу, и из меня выходит девочка-фасолинка, часть моей плоти. Она точно такая же, как я в тот далекий новогодний вечер. Но картинка сливается: я – она, две фасолинки, нет, все-таки одна. Алиса. И эти мои умственные роды сейчас для меня важнее всего, что могут сказать любые адвокаты, истцы ли, ответчики. Моя девочка!
– Моя девочка, – говорю я Мишке. – Ее родила Татьяна моими силами и мне, родила мне, а не дедушке с бабушкой. Я нюхала ее, когда она спала со мной, это мой запах. Ты в этом хоть немножко разбираешься?
– Ладно, ладно, – говорит он. – Понял и отстал. Я узнаю про адвоката, позвоню.
Шесть месяцев, о которых говорила мне бабушка Алисы, прошли, как шесть дней. У времени другая скорость. От понедельника до пятницы – миг. За это время я очень успешно продвинулась в дизайнерском бизнесе. И у меня всегда есть заказы. Вернулся и старый чашечный бизнес. Владельцы бывшего Танькиного кафе нашли меня. В витрине они выставили огромную чашку. В овале на ней при помощи каких-то нехитрых проекторов возникали портреты знаменитых людей и скромное послание желающим оставить и себе, любимому, память о чаепитии. Я по-прежнему писала в журналы, но платить мне стали больше, потому как я стала модным и язвительным критиком. И еще я по-прежнему вела кружок в школе. Я стала уверенной и наглой, я научилась не бояться ни «собратьев по перу», ни начальников. Мне доставляло удовольствие говорить «нет», когда мне не хотелось что-то делать. Удовольствие от работы было стимулом, содержанием и смыслом.
Поэтому, когда позвонила бабушка Алисы и спросила, готова ли я продолжать переговоры о квартире, я ответила коротко:
– Алиса – единственная наследница, я – опекун девочки (это была неправда, опекунство оформлено не было). Но я согласна отдать вам свою квартиру. Это моя добрая воля. Хотя мне очень хочется ее оставить для себя. Девочка растет и когда-то выйдет замуж.
Я была выслушана с уважением. Видимо, я действительно стала слишком тугая для щипка. Бабушка сказала, что придет смотреть мою квартиру. И хотя я старалась развести их с Алиской – не получилось. Она пришла, когда Алиска была уже дома и пила чай, одновременно читая книжку. Я предложила бабушке чаю, но та сказала, что у нее нет времени, что она торопится. Все это время она старалась не смотреть на девочку, а когда мы вошли с ней в комнату, она быстро вытерла глаза, и я до сих пор не знаю, набежала ли действительно слеза или это был спектакль для меня.
– Она похожа на отца. Просто одно лицо.
Почему мне хочется сказать ей дерзость? Сказать, что она похожа на Таньку, похожа на меня, похожа на всех современных девчонок сразу. И где он тот, заблудившийся ген, который победил бы все это? Но я молчу. Хотя что-то на лице моем нарисовалось, что заставляет бабушку торопиться.
– У вас уютно. Вы действительно отдали ей почти всю комнату. Конечно, большая квартира – справедливо. А в вашей будет жить дочь брата. В сущности, сестра Алисы.
– Это меня не интересует, – отвечаю я.
Она уходит, даже не посмотрев на девочку, а я думаю, что мне срочно надо или оформлять опекунство, или приготовить деньги для взяток в милиции и в жэке, или как его теперь называют?
Но тут позвонила мама. Голос ее непонятно звенел и даже слегка фальцетил. Мы с папой в таких ситуациях вместе брали нижнее ля, и мама смущалась.
– Это возбуждение, – объясняла она. – У меня нервный голос.
– Инга! – сказала она уже теперь. – Такая история, что не знаю, с чего начать. Можешь приехать?
– Еду, – ответила я. – Ляжешь сама? – спрашиваю я Алису. – Я к маме. Приеду к ней, позвоню. Никого не пускай. Если кто важный – пусть мне звонит туда.
– Я тебя дождусь, – говорит Алиса. – Ты мне объяснишь, почему меня не любит моя бабушка?
Я сажусь рядом и обнимаю девочку.
– Нет, – говорю. – Это не нелюбовь. Просто она не жила с тобой. Знаешь, люди прорастают друг в друга, немножко становятся тем, с кем живут. Как мы с тобой. У тебя заболит горло – и у меня тут же вспухают гланды…
