Нежные годы в рассрочку - Богданова Анна Владимировна (книги бесплатно без txt) 📗
– О-о-ой, цветёт калина в поле у-у ручья – ох! Парня молодого полюби-ила я – ух! Парня полюби-и-ила на свою беду – и-их! Не могу откры-ыться – слов я не найду – э-эх! – ручейком заливалась Леночка. Когда она дошла до последнего куплета, и, спев чрезвычайно трогательно и лирично о том, что её «любовь девичья с каждым днём сильней» и что она «ходит, не смея волю дать слезам», Зинаида Матвеевна, подумав о мужчине всей своей жизни, который в данный момент находился неизвестно где и бог знает с кем (может, снова катался на трамвайчиках или каялся в грехах юности на своей исторической родине), дала такой бурный выход солоноватой жидкости, выделяемой слёзными железами, что если б у песни был ещё один куплет, она непременно затопила бы большую комнату.
– Оставайся! – провыла Гаврилова, когда Леночка умолкла, и, прижав девушку к своей монументальной груди, звонко поцеловала её в щёку. – Будешь мне второй дочерью!
С того самого вечера Леночка стала жить четвёртой в квартире семьи Гавриловых-Кошелевых. Зинаида Матвеевна действительно относилась к ней, как к родной дочери (если быть честной, то даже к Авроре она не относилась настолько трепетно и нежно, как к девушке сына). Что же касается нашей героини, то она тоже полюбила Леночку всем сердцем не только потому, что с её появлением обрела некоторую свободу (теперь Аврора могла общаться, с кем хотела, слежка за ней со стороны брата была ослаблена), но и потому, что предполагаемая золовка оказалась просто душечкой – милой, доброй, отзывчивой заступницей.
* * *
Аврора, влюблённая и относительно свободная, полностью поглощённая постройкой голубятни, скатилась с шатающихся четвёрок на твёрдые тройки. Вместо того чтобы делать уроки, она заворожённо смотрела на Костика Жаклинского, как тот, несмотря на ветер, дождь и стужу, таскает, подобно муравью в свой домик-кучу, доски, сетки, железные пласты с помойки. Как потом он «откладывает» из принесённого всё ненужное в сторону подальше от ненадёжного фундамента будущей «голубятни», как стучит молотком, криво прибивая доски, как натягивает сетки, как «утепляет» дыры в углах старым тряпьём и протёртыми до дыр одеялами...
Она всё стремилась помочь ему – то вскочит со своего лоснящегося в лохмотьях стула, поддержать какую-то очередную доску, то самого Костика, который, взобравшись на неустойчивую лестницу, покрывал «крышу» куском дырявого рубероида, но Жаклинский твёрдо и нежно говорил:
– Нет, Арка, ты сиди на своём стуле и в мужские дела не вмешивайся. Смотри и будь рядом.
– Но я замёрзла!
– Попрыгай! – Он был неумолим.
Нет, Авроре не было скучно сидеть по нескольку часов (иной раз до темноты) на изгвазданном стуле посреди поля и смотреть за тем, как Костик возводит настоящий дом для птиц. Ведь он ни на минуту не замолкал! Ей было так интересно с ним! Жаклинский рассказывал ей о своей жизни в Саратове – о том, что там у него остались бабушка с дедушкой, которые полюбили друг друга с первого взгляда, поженились и живут душа в душу по сей день. Но больше всего он говорил о голубях. Он был просто одержим ими. Глаза его сразу же загорались, он начинал путаться в словах – его мысль опережала речь и наоборот. А наша героиня с нетерпением ждала, когда ж наконец птичий дворец будет готов, и они с Костиком могут спокойно сходить на каток, в кино или в кафе, как некогда ходили с Вадиком Лопатиным.
Пару раз на будущую голубятню приходила поглазеть Ира Ненашева. Она наведывалась исключительно из любопытства – никакой помощи от неё, конечно же, ожидать не приходилось: даже на Аврорину просьбу принести ненужные тряпки дочь заведующей магазином «Ткани», презрительно фыркнув, сказала:
– Ладно, пойду я! Тут на поле дует! Ковыряйтесь сами! – повернулась и ушла.
Аврора с нетерпением ждала завершения строительных работ – вот тогда-то мы обязательно сходим и в кино, и на каток, мечтала она.
И наконец этот волнующий, последний день стройки наступил. Костик с гордостью прибил доску, на которой криво, словно дрожащей рукой, было выжжено: «Галубятня. Не падходить – заклюют». Потом он отошёл от собственного детища и, встав рядом с Аркой, долго любовался плодом своего многомесячного труда.
«Галубятня», к которой не рекомендовалось «падходить», виделась Авроре прекрасным дворцом, который построил не кто-нибудь, а её принц. Аврориной радости не было предела. О Костике и говорить нечего – у него было ощущение, что он создал нечто невероятно значимое не только для себя и будущих голубей, но и для всего человечества. Он механически засунул в рот леденец, обошёл пару раз творение рук своих, остановился рядом с Авророй и посмотрел на неё с такой необычайной нежностью и любовью, что та в секунду забыла о полугодовом своём сидении на стуле под зонтом, посреди продуваемого всеми ветрами поля.
– Я говорил тебе, что ты мне сразу понравилась...
– Да, говорил, – ответила она, и сердце её затрепетало, почувствовав, что именно сейчас свершится нечто такое, что потом, много лет спустя, она будет вспоминать как счастливый момент своей жизни.
– Так вот, это не совсем правда. Ты не просто мне понравилась. Арка, я тебя люблю, – сказал он то ли потому, что действительно испытывал к нашей героине это сильное великое чувство, то ли на него таким образом подействовало завершение строительства голубятни, как знать? – А ты, ты меня любишь?
– Да, Костик. Я... Я тоже тебя люблю, – с трудом молвила она. Авроре на сей раз признаваться в своих чувствах Жаклинскому было отчего-то намного тяжелее, чем Вадику Лопатину. И вовсе не потому, что она любила Костика меньше. Дело в том, что Арка изменилась за эти годы, а с взрослением всё труднее и труднее говорить о своей любви.
Костик вдруг обнял её уверенно – так, будто делал это не в первый раз, притянул к себе и, прикоснувшись к её холодным губам со вкусом леденца-барбариски, которую она рассосала до тонюсенькой ледяной корочки и проглотила, начал целовать её. Теперь Аврора поняла, что прикосновение к устам и пустое звонкое чмоканье, которым они с Вадиком одаривали друг друга, не считается поцелуем!
Ей было не по себе стоять посреди поля, скованной крепкими объятиями Костика. Она вдруг почувствовала, что не может никуда убежать (не понимая отчётливо, хочется ли ей на самом деле бежать или нет). Сейчас, когда она ощутила у себя во рту его упругий и несколько нагловатый язык, который пробирался всё дальше и дальше, касаясь её нёба, зубов, будто отшлифованных, неестественно ровных, скал, то и дело обдаваемых беспокойными волнами океана, странные, противоречивые эмоции овладели Авророй – удивление, любопытство, смешанное со стыдом, какой-то детской неловкостью и ощущением неправильности своих действий одновременно с приятным головокружительным восторгом. Как вдруг... Что-то инородное скользнуло ей в горло. Она (чувство самосохранения тут сразу сыграло свою роль), довольно грубо оттолкнув своего возлюбленного, сильно закашлялась. Костик не обиделся – он-то знал, в чём дело: барбариска, которую он с таким удовольствием закидывал то за одну щёку, то за другую, при страстном поцелуе проскочила в Аврорин рот. Она, конечно же, не ожидая ничего подобного, вся отдалась новому неизведанному чувству, за что и поплатилась.
Жаклинский бегал вокруг подруги кругами, колотил её по спине, но Аврора только синела и отчаянно кашляла.
– На! На, попей! – И он протянул ей бутылку с водой. – Попей! Какой же я дур-рак! – негодовал он. – И как я не догадался выплюнуть эту чёртову конфету! Арка! Извини меня! Извини! Пей залпом, не отрываясь! Слышишь?! – квохтал он, суетясь возле Авроры, чем напомнил ей голубя.
– Фу! Проскочила! – с неописуемым облегчением констатировала она.
– Я так испугался! Арка! Ты себе не представляешь, как я испугался!
– А где это ты научился целоваться? У тебя что, уже была девчонка? Да? – придя в себя, спросила Аврора – мучительное сомнение скользнуло в её душу, подобно только что проскочившему в желудок леденцу.
