Вкус яблочных зёрен (ЛП) - Хагена Катарина (читать книги онлайн полностью .txt) 📗
цветками и лепестками и спрашивала, куда может их пристроить. Четырьмя холодными
ночами ранней весной это заставило Берту оборвать цветки всей сине-белой грядки
трехцветной фиалки. Внутренняя часть её больших рук была ещё несколько недель
выкрашена в фиолетовый цвет.
Когда она была девушкой, то вместе со своей сестрой Анной отрезала увядшие цветки
роз, чтобы из них не получились шипы, и они ещё раз зацвели. Теперь Берта больше не
знала, насколько была старой. Она была так стара, как себя чувствовала, и это могло быть
восемь, если бабушка называла Харриет Анной или, вероятно, тридцать, если говорила о
своём мёртвом супруге и спрашивала нас, вернулся ли он уже из офиса. Тот, кто забывал
время, переставал стареть. Забвение поражало время, противника памяти; потому что, в
конце концов, время лечило все раны тем, что оно объединялась с забвением.
Я стояла за садовой изгородью и ощупывала руками свой лоб, нужно было подумать и
о других ранах. В течение долгих лет я отказывалась это делать. Раны свободно приходили в
дом, который я унаследовала. И, в конце концов, я должна была осмотреть её ещё раз у себя
прежде, чем смогу заклеить пластырем время.
Длинная полоса лейкопластыря удерживала руки за спиной, когда мы играли в игру,
которую выдумала Розмари, и которую называли "ешь или умри". Играть в неё нужно было в
саду, а именно в задней его части, которая не просматривалась из дома, между кустами
белой смородины и ежевичной чащей в конце земельного участка. Там также находилась
большая компостная куча; собственно, их было две: одна полная земли, другая с кожурой,
пожелтевшими листьями капусты и коричневой, скошенной травой.
Ворсистые листья и мясистые черенки тыквы, огурца и цукини вились над землёй. У
Берты были цукини в саду, потому что она с удовольствием экспериментировала с новыми
растениями. Бабушка была в восторге от скорости, с которой росли цукини. Только ей было
непонятно, что делать с крупными плодами. При готовке пищи они сразу распадались, а
сырыми вообще не имели вкуса. Итак, растения росли и росли, и росли до тех пор, пока
летом всё там не выглядело как покинутое поле сражения давних времён, когда сильные
деревья-гиганты боролись друг с другом и потом оставили там толстые зеленые дубины.
Здесь разрастались мята и мелисса, и если мы задевали их голыми ногами, те источали
свой свежий аромат, когда пытались скрыть гнилостные запахи этой части сада. Здесь росла
ромашка, но также и крапива, сныть, чертополохи и трава бородавок, которая портила нам
одежду своей жёлтой "кровью", если мы на неё садились.
Одна из нас троих связывалась и получала завязанный платок вокруг глаз. Чаще всего
мы брали белый шёлковый шарф Хиннерка, который имел на одном конце маленькое
прожжённое место и поэтому был отправлен в большой напольный шкаф. Это всегда
происходило по очереди. Чаще всего начинала я, потому что была младшей. Я слепо стояла
на коленях на земле. Мои руки были слабо склеены, я ничего не видела, но резкий запах
сныти, которая раздавливалась подо мной, смешивался с влажными и тёплыми испарениями
компостной кучи. После полудня в саду было тихо, гудели мухи.
Не чёрные сонные из кухни, а синие и зелёные, которые всегда сидели на глазных
яблоках коров и там напивались. Я слышала, как шепчутся Розмари и Мира, которые
удалялись от меня в другую часть сада. Шелест их длинной одежды приближался. Они
останавливались передо мной и одна из двух девочек тогда говорила:
— Ешь или умри.
Затем я должна была открыть свой рот и та, которая так говорила, толкала мне что-то
на язык. Что-то, что она нашла в саду.
Ещё до того, как могла попробовать, я быстро брала это зубами с языка так, чтобы
сначала могла определить, насколько большим оно было; будь то жёсткое или мягкое,
грязное или чистое, в большинстве случаев я могла определить зубами, что это было: ягода,
редис, пучок кудрявой петрушки. Только потом я перекладывала это на язык, раскусывала и
проглатывала. Как только я показывала пустой рот другой девочке, они отрывали мне
пластырь от запястий. Я стягивала шарф с глаз, и мы смеялись. Тогда на очереди была
следующая, которая позволяла связать себя и завязать глаза.
Было удивительно, насколько смущало человека то, когда он не знал, что ел; или
получал что-то иное, когда ожидал другое. Смородину, например, легко можно было узнать.
Всё же, однажды я поверила, нащупала зубами смородину, чтобы потом растерянно и с
отвращением содрогнуться от свежего гороха. Я любила горох, и любила смородину, но в
моём мозгу этот горох был смородиной, и как смородина он был отвратительный.
Я задыхалась, но глотала. Так как тот, кто сплёвывал, должен был ещё раз пройти это.
И второй раз был штрафом. Тот, кто потом опять сплёвывал, выгонялся на улицу. Изгнанная
отсылалась из сада под злой смех, и больше не могла играть с другими остаток дня, и
большей частью также на следующий день. Розмари почти никогда не плевала, Мира и я
примерно одинаково часто. Мира, вероятно, даже немного более часто, но позже у меня
появилось подозрение, что, пожалуй, обе меня оберегали. Вероятно, они боялись, что я могла
бы выдать их своей матери или тёте Харриет.
Игра начиналась безобидно и увеличивалась потом от раунда к раунду. Это было во
второй половине дня, мы ели в конце игры дождевых червей, муравьиные яйца и тухлый лук.
Однажды я была убеждена, что маленькая волосатая колючая ягода между моими зубами
должна быть пауком, так как она была уже наказанием за кусок скользкого лука-порея,
который я уронила изо рта. Когда она лопнула и сок потёк по моему языку, я выплюнула её
так, что всё разбрызгалось вокруг меня. Потом, естественно, я оказалась на улице.
В другой раз Розмари не скривила лицо, когда разжевала мокрицу из подвала. После
того, как она её свободно проглотила и освободила руки, то медленно сняла свой платок. Мы
остановили дыхание. Розмари рассматривала Миру и меня трудно определимым взглядом и
задумчиво спросила:
— Сколько вообще есть калорий у мокрицы?
Потом откинула голову и рассмеялась. Мы заверили её, что игра закончилась, и она её
выиграла, потому что мы боялись её мести.
Мы также играли в игру в день перед смертью Розмари. Дождь шёл беспрерывно два
дня, но всё же, во второй половине дня солнце пробилось сквозь облака. Как освобождённые
из плена, Розмари и я выбежали наружу. Там Мира очень медленно спускалась по дороге к
въезду дома, мы не видели её последние пару дней. Она прислонилась спиной к одной из
лип, зевала, поднимая своё лицо к солнцу и сказала с закрытыми глазами:
— Мы играем в "ешь или умри".
Собственно, Розмари определяла наши игры, но она только пожала плечами и
отодвинула руками свои длинные рыжие волосы в обе стороны.
— По мне — так я бы поехала лучше к шлюзу, почему бы нет.
Я бы тоже лучше поехала к шлюзу. Мы были внутри дома так долго, что гонка по
пастбищу мне бы понравилась. Но ещё лучше мне понравилось то, что Розмари в этот раз не
устанавливала правила, и тогда я сказала:
— Да, мы играем в то, что хочет Мира.
Розмари ещё раз передёрнула плечами, повернулась и пошла к саду, она была одета в
золотистую одежду, и при её движении та сверкала на солнце. Я бежал следом. Мира
следовала за нами на определённом расстоянии. Сад испускал пар. На листьях огурца и
тыквы лежали большие хрусталики из дождевой воды, через которые можно было
рассмотреть их прожилки и волоски увеличенными. За кустами смородины пахло землёй и
