Ничья (СИ) - Лимова Александра (читать полную версию книги .TXT, .FB2) 📗
Мар бы успел. Он почти успел, расстояние было небольшое, но помешала Надя и положение ее тела перед велосипедом, когда покачнувшийся Гришка, потеряв равновесие все-таки упал. Стесав подбородок о так и не собранный звонок. Не так сильно, как мог бы, потому что Мар отдернул его за плечо вверх и к себе, но кожу под подбородком все-таки прошила какая-то вертикальная херь посреди звонка, с недоодетой крышкой.
— Как переебала бы, — сквозь зубы неслышно выцедила я перепуганной Наде, садясь на корточки у ревущего в руках Мара Гришки и осторожно притягивая из его рук плачущего ребенка к себе.
Но прежде чем я успела успокоить и отвлечь племянника, Надя, заметившая кровь, и не желая слушать ни меня, ни Мара, ни Вову, что это просто царапина, потащила почти отвлеченного Вовой Гришку домой.
Вова взял велосипед, Мар пакеты, я себя в руки и мы пошли вслед за Надей, своим беспокойством яжматери и размазыванием крови по лицу сына, вновь заставляющая того расплакаться.
Дома, кое как успокоив Надю и Гришку, отвлеченному от боевой травмы мультиком об Алладине, не сложно представить, по чьей инициативе включенном на планшете, мы с Вовой испытали тревогу, когда Надя, ставя чайник на кухне, оглянувшись на Мара деланно вежливо сказала:
— Звонок от велосипеда во дворе остался. Вы мне не поможете?
Глупейший повод поговорить с ним. На который отреагировала я:
— Давай я. — Одновременно с Володиным «я схожу» и очевидным кивком Мара «конечно». Надя, кивнув последнему, повернулась к нам с Володей у стола:
— Соф, последи за Гришей. Вова, разбери пакеты.
Хотелось сломать излишне самоуверенно расправленные крылья прямо там и при всех. Но у меня на руках был трехлетний Гришка с телефоном Мара, рядом сын моей сестры, которому в его подростковом возрасте совсем ни к чему было видеть структуру ударов по его матери, что заставят осесть ее, и без того не понимающую какой дар небес ей дарован в виде Володи, пытающимся сохранять к ней здоровые сыновьи отношения. Потому я промолчала, Вова разбирал пакеты, Гриша подпевал оппенингу мультфильма, а Мар вышел из квартиры, любезно пропустив вперед мою сестру.
— Марин клевый. — Тихо произнес Володя, виновато отводя взгляд, когда, положив помидоры в холодильник, вновь вернулся к пакетам на столе, возле которого сидела я с Гришей на руках. Меня ни капли не удивило, что мой племянник зовет по настоящему имени Марка. Мой племянник, чей путь на пьедестал был выстлан сквозь кровь, боль, пот и жесткие поражения, засвидетельствованные Маром, которого прошибло этим настолько, что он приоткрыл мне завесу на сакрально-личное, ибо он сам прошел похожий путь. Может, не физически, но ментально точно, а оно ведь всегда тяжелее. Борьба за собственную личность это чрезвычайно сложно и чрезвычайно больно. Двум молодым мужчинам мною было сказано интуитивно, видеорядом одно и то же, несмотря на их различные обстоятельства, но одно и то же: «u won». И один из победителей над жизнью и ее правилами, сейчас вновь отводя взгляд, пробормотал, — Соф, извини меня, я не хотел.
— Вольдемар, что вы такое говорите? — Чмокнув рассмеявшегося Гришу, избравшего фаворитом Абу, тихо возмутилась я, ободряюще глядя в насыщенно серые глаза племянника.
— Прощения прошу, тетушка! — улыбнулся Вова, но заметно, что натянуто.
— Это ерунда. Не бери в голову, родной, — махнула рукой я, удобнее располагая на коленках вновь рассмеявшегося Гришку, не отрывающего взгляда от экрана. — Хочешь, завтра ко мне приезжай. Можешь с ночевкой.
— Нет, завтра и послезавтра самый интенсив будет. Мне бы дожить до конца тренировки, а потом добраться до кровати. А в понедельник в обед папа за мной приедет. Все норм. — Улыбнулся Вова уже не натянуто, фыркнув, глядя на младшего брата, когда тот вновь рассмеялся, с упоением наблюдая действо на экране.
Надя и Мар вернулись вскоре. И если по недовольной Наде было легко считать ее недовольство, то по расслабленно улыбнувшемуся мне Мару, понять, что произошло, было совсем непросто. Потому я торопливо засобиралась. Облобызав племяшей и попрощавшись с сестрой, вышла вместе с Маром из квартиры.
Лифт, поцелуи, такие же как обычно, когда сносит голову. Он ничем и ничего не выдал. Подземная парковка, игривый прикус его плеча, когда сжал мою ягодицу, и, сняв с сигнализации четырку, до которой оставалось метров десять, очень правдиво изобразила досадное изумление:
— Кошелек забыла. Подождешь в машине?
Разумеется, ответил согласием. Вновь лифт, где тщательно уговаривала себя не звереть. Звонок, распахнутая дверь, непроницаемое лицо сестры, когда пользуясь тем, что порог не был виден из гостиной, где Вова отжимался от пола усадив смеющегося Гришку на спину, с силой толкнула назад Надю.
Чтобы отступила от порога моей квартиры вглубь моей квартиры.
Заглянув в гостиную и наврав племяшам о забытом кошеле, снова с ними попрощавшись, пошла на выход, цапнув провожающую Надю за локоть и направляя ее в ванную комнату.
Вода была включена, я сидела на бортике джакузи, спокойно глядя на сложенные на свои скрещенных ногах ладони, а Надя, выплеснувшая, наконец, эмоции в пространственной речи, которую она выговаривала уже несколько минут, оперевшись лопатками о дверь и не отрывая от меня взглядом, понизив голос, эпично довершала мягким укором:
— Ты пойми, я просто беспокоюсь за тебя. Ну что он может тебе дать?
Мужики ничего не должны давать, особенно бабам, которые этого требуют.
— Он же пацан совсем, а Рэм состоявшийся солидный мужчина, крепко стоящий на ногах.
И заставляющий остальных стоять перед ним на коленях.
— Если что случится, ты же пропадешь, Соф. Он даже младше тебя, весь в портаках, к тому же нерусский.
Да, нерусский, говорящий на русском правильнее, чем Надя с ее «покраской» волос. Да, он младше и с произведением искусства на руке, но про это все тут же было бы забыто, если бы Мар приехал при параде, на Авентадоре и стеганул ее неприязненным взглядом. Мы уже проходили эту проверку мещанского мышления, возведшего Рэма в глазах Нади на пьедестал божества, ибо перспективы же.
— Ему всего двадцать четыре! У них еще ветер в голове. — Не дождавшись от меня снова никакой реакции, картинно всплеснула руками, — господи, да чем он лучше-то? Завтра побежит за очередной юбкой и…
— Его зовут Марк и он лучше чем Рэм. Даже сравнивать грех, если уж откровенно. — Оповестила я, все так же глядя на свои руки, на тату совы акварелью. На которую отреагировала Улька: «как охуенно сделано, диван! И точь в точь как рисунок тети Томы! Дай номер мастера, проставлюсь этому таланту!» и Рэм с Надей с разной формулировкой, но одной сутью — зачем ставить на свое тело клеймо, это ведь на всю жизнь/а как в старости это будет выглядеть/а даже если свести, то следы останутся/это ведь на порыве сделано, а результат на всю жизнь, о чем ты только думала, и прочее и подобное. О чем думала? О том, что думает человек, ставящий себя под иглу тату-машинки: о важном лично для него. И никого не должно волновать то, что ты делаешь со своим телом. Что ты пишешь на нем, на каком языке и с какой интонацией, для красоты ли, или с сакральном смыслом. Не должно волновать, какой личный триггер и с какой целью набиваешь. О чем рассказываешь, опасаясь это запамятовать. Или кому отдаешь память и безмолвно поешь реквием, не справляясь с пожирающей душу утратой. В тот день, когда мне набивал акварель мой мастер, брутальный лысый накаченный и почти полностью закатанный мужик лет сорока, я плакала не от боли накалывания в одном из самых чувствительных мест для тату-иглы, а, как и мой мастер, утирала украдкой слезы, когда с соседнего кресла вставал дальнобойщик, благодаривший своего мастера за набитый рисунок грузовика в районе сердца. Рисунок его сына, погибшего от рака крови. И глядя на огромного, сурового мужика, с покрасневшими глазами вбивающего в мою кожу чернила, сверяясь с рисунком моей матери, я понимала, что все в этом мире относительно и очень индивидуально, что в очередной раз нужно наплевать на ярлыки. И мне было физически больно, но очень хорошо там, в этом тату-салоне, где расплачивался дальнобойщик с администратором, делающим ему скидку на ходу придумав акцию. И я прекрасно понимала человека, набивающего на своем плече воплощения прозвища, которое ему дал любимый дедушка, а потом и вбившего в себя часы, которые были у его бабушки, пережившей смерть, как обозначил Мар, любящего ее до умопомрачения мужчины на три месяца, и тоже ушедшей вслед за ним.
