Сто удач и одно невезение (Свидание вслепую) - Алюшина Татьяна Александровна (читаем книги онлайн бесплатно .txt) 📗
Они понимали – конца!
В какой-то момент Захару стало безразлично, нет, не осознанно, то есть когда он находился в сознании, понимая действительность, то боролся, как мог, старался, дрался за жизнь, но все чаще и дольше сознание отключалось, и он проваливался в непонятную муть.
Отец, Игнат Захарович, от безнадежности обратился к тогдашнему хозяину объединения, в котором работал Захар, умолял, просил помочь. Мужик, надо отдать должное, помог и постарался. Захара на самолете, в сопровождении только медперсонала, отправили в Москву. Обследовать. В клинике совсем другого уровня и качества врачебной помощи Захара продержали еще три недели. Ну, уж обследовали так обследовали! Искололи всего, возили на каталке каждый день на какие-то замысловатые аппараты, он не помнил и не понимал, практически постоянно находясь на грани сознания.
Ничего не обнаружили!
Поставили туманно-расплывчатый диагноз ни о чем, об общем стремительном истощении организма, непонятно чем вызванном. И отправили тем же самолетом, с медсестрой сопровождающей, обратно.
Богу отдали – выживать, если сможет, или умирать, что скорее всего.
Он похудел на двадцать килограммов, кожа на теле обвисла, как у старика девяностолетнего, глаза запали в чернеющие близостью смерти глазницы, на лице сложились старческие глубокие морщины, волосы выпали, и Ирина брила его наголо, глотая беспомощные слезы.
Он умирал, и это стало понятно всем родным.
Для борьбы за жизнь как минимум требовалось находиться в сознании. Он бы дрался до конца, зубами вгрызался, скручивая волю в жгут! Он не сдался бы никогда, до последнего миллиграмма возможности! Не той Захар закалки был мужик, чтобы сдаваться!
Но и эту, последнюю, самую пограничную возможность у него отняла судьба, выключая из жизни, из борьбы замутненным, растворяющимся во тьме сознанием.
Уходил. Неотвратимо.
В эти дни с вахты в город вернулись мужики, с которыми Захар начинал свою карьеру на буровых после института. Ирина как-то возвращалась с работы домой и встретила бригадира Василия Маркеловича, старого, матерого нефтяника, который в свое время учил профессии, уму-разуму и жизни небитого, тогда еще зеленого Захара.
– Ириш, – остановил он ее, еле узнав, – ты что, как в горе? Почернела вся? Случилось что?
– Захар умирает, – призналась Ирка и разрыдалась.
– Нут-ка, веди! – сурово приказал Маркелыч и одернул: – Чего разнюнилась!
Захар все преодолевал пустоту нападающую, все рвался через нее к свету, к сознанию, так в этой полуреальности и различил плывущее лицо старого бригадира.
– Игнатич, ты чего тут надумал?! – прикрикнул требовательно бригадир, присев у его кровати на стул.
– Старый ты… Командор… – приложил максимум усилий Захар, чтобы прошептать слова и улыбнуться.
И от усилий полетел в проваливающиеся дыры, серую непроглядь.
Ирина плакала беззвучно, Василий Маркелович смотрел на Захара и хмурился. Думал. Встал, позвал отца в кухню – совет держать. Расспросил подробно про больницы, врачей, обследования, диагноз. Разлили горестную по рюмкам, махнули.
– Вот что, Игнатий Захарович, – решился предложить Маркелыч. – Надо его к шаману везти, раз уж медицина обосралась!
Отец задумался. Налил еще по одной. Выпили.
– Ты, Василий Маркелович, знаешь шамана настоящего? – спросил, не закусив, отец.
Чего закусывать-то? И кусок в горло не лезет, и от беды она, как вода!
– Знаю! – кивнул обстоятельно бригадир. – Во всех краях наших он самый сильный и почитаемый. Главным у них считается, если можно так сказать, у них ведь иерархий нет. Гандыбили его нещадно при советской-то власти, да только чукчи его прятали, хрен сыщешь! У меня ведь жена чукча, ты ж знаешь. Отыщу, разузнаю. А там и договориться постараюсь.
– Вези! – решил отец.
Северные мужики – это вам не лилия в проруби, если за что берутся, сладят! Уж будьте уверены!
И вертолет отыскали, и договорились со всеми возможными и невозможными начальниками, и с чукчами переговоры провели. Да, к слову сказать, Захар к тому времени не пацаном пустым числился, а личностью известной, авторитетной и среди своих уважаемой.
Как его везли, он помнил клочками кратковременной памяти: трясло, что-то рядом с ним перемещалось, двигалось, гул вертолета помнил, как перекладывали на нарты, мороз щеки щипал, странно, но тоже запомнил, а потом провал временной.
Более или менее в сознание пришел, когда понял, что лежит в чуме, голый, а над ним склонился странный человек. С выдубленным до глубокой коричневости морозом, ветром, снегом и знаниями непростыми лицом; глазами, пугающими бездонностью черноты, и безжалостными, злыми пальцами. Эти пальцы, силы необыкновенной, ощупывали всего Захара с ног до головы, причиняя боль и жар, как от кочерги раскаленной, и, казалось, проникали внутрь тела, до самого позвоночника.
А он и стонать не мог, подумал – все, умер, в ад несуществующий попал!
«И чем уж я нагрешил?»
– Однако, почти мертвый, – сказал кто-то у него над головой.
Странный это был голос, окрашенный множеством оттенков, тембров, хриплый и высокий одновременно, глубокий и протяжный, тягучий.
– Жила жизненная, однако, в нем надорвалась! Соки не текут! – проскрипел-пропел голос над Захаром.
Чей-то другой голос со стороны что-то сказал, Захар не расслышал, понял, что есть рядом кто-то еще, да и голос знакомый, только не вспомнить чей.
Надо бы постараться, вспомнить, решил он, но не смог.
– Думать буду! Разрешения надо спросить, он уж там, куда ходить нельзя, однако! – проскрипел песню голос пугающий.
Другой, знакомый, но так и не опознанный голос что-то ответил. Уговаривал, понял Захар по интонации.
– Иди! – повелительно и безоговорочно, повысив все тона, отповедью приказал голос. – Не мне решать!
А Захар поплыл от напряжения в привычное уже пустотье, перестав слышать жизнь вокруг.
И так, без возврата в сознание, в видение и слышание реальности, начался его путь назад, оттуда, «куда ходить нельзя»!
Мужики потом рассказывали: три дня сидели, ждали приговора шаманского. Он не выходил, слышали только бубен, пение горловое, какие-то звуки завораживающие, странные, но издалека, их чукчи близко не подпускали к шаманскому чуму и сами не ходили – табу! На четвертый день, совсем рано утром, появился перед ними шаман, тихо, без единого звука, как из ниоткуда материализовался, так они его сразу и не узнали – постарел лет на двадцать! И строго так, словно они провинились в чем, отослал:
– Уезжайте! Приедете за ним через тридцать три дня! Вернуться разрешили, а жизнь он пока не заслужил! Уходите, быстро! Чужим здесь нельзя сейчас!
Да так сказал, что мужики бывалые, видевшие-перевидевшие много чего на свете, в нарты попрыгали и деру дали, словно черту в пасть заглянули! Во как бывает, в жизни-то!
Захар же эти три дня и три ночи находился в глухом безвременье, в пропасти, где смертному заказана дорога!
Где-то очень далеко, еле различимо в пространстве, стучало сердце похожими на тамбурин гулкими ударами – тук-тук-тук-тук! Он различил через затягивающую серость непрогляди, уловил этот звук, единственное напоминание о жизни, и пошел на него!
Рвался из всех сухожилий, разрывал вены, артерии, связки – на звук, на звук, на звук, – напоминание о еще существующей где-то жизни! Тук-тук-тук-тук – утробно, как бег крови в венах, страшно оттого, что ты его услышал, и обнадеживающе маня, оттого что ты его услышал!
Тук-тук-тук-тук-тук!!! Громче, громче. Отчетливей!
И вдруг Захар осознал, что он олень! Вожак! Самый сильный, самый разумный, самый выносливый из стада, молодой олень! Единственный сильнейший вожак!
Он уводил охоту от своего стада, от самок и оленят, далеко, через тропы, через низкорослый ельник, в болото. И заигрался, увлекся, перехитрив преследователей, завел в топь, но и сам попал! От лишней глупой гордости, радости победителя – попал!
И увяз! Сильно. Смертельно! Провалившись всей тушей, четырьмя ногами, до самой спины! И слушал этот трагический барабанный набат, поменявший окрас звука:
