Противоречие по сути - Голованивская Мария (читать книги без TXT) 📗

Доктор осматривал меня с подобающей неспешностью. Это был немолодых лет лысоватый немец, присланный знакомым, жившим по соседству лекарем вместо себя самого, так как зубной недуг лишил его возможности врачебной практики, по меньшей мере, на несколько недель. Коснувшись холодными пальцами моего живота, врач осведомился о течении болезни, но акцент его был столь же силен, сколь и слабость моего организма, посему вопрос свой он был принужден повторять несколько раз. "Боль обозначилась стремительно", – ответила я наконец. "Mala herba cito crescit" [1], – объяснил он. «Угасает, угасает», – послышался из-за двери радостный шепоток Жоржа, охваченного надеждой на скорое и полное свое освобождение от меня. «Mais dans quelques jours je serai deja retablie» [2],

– сказала я доктору по-французски, чтобы и он, и все остальные накрепко усвоили и не обременяли себя пустыми надеждами. Жорж разочарованно смолк за дверью, доктор установил неумеренное разлитие желчи, но от кровопускания я отказалась, учитывая естественное кровотечение, ожидавшее меня в ближайшие дни. В последующие несколько суток, исполняя предписания доктора, я оставалась в постели, соблюдая полный покой, а также диету, состоявшую в отказе от всякой доставляющей удовольствие пищи. Мысли мои были заняты составлением прощального письма А. П. , и основная забота моя заключалась в том, чтобы не потерять его совсем, сохранить как друга, хотя бы для переписки. Для этого было необходимо убедить его подписывать письма именем покойного моего двоюродного брата, умершего во младенчестве: Жорж не знал ни о его появлении на свет, ни о его кончине, так что подписывать письма именем бедного Левушки было бы совершенно безопасным. Письмо выходило следующим: "Милый мой и нежнейший друг! Путь наш на этом свете усеян сплошными страданиями, а луч надежды и счастия, который посылает нам небо, едва коснувшись наших сердец, меркнет и угасает в том дремучем сумраке, который со всех сторон окружает нас. Тайна наша раскрыта, я отдана другому, и посему никакие наши встречи впредь невозможны. К тому же здоровье мое разладилось окончательно, и в самое ближайшее время, как только Господь даст мне силы, чтобы подняться, мы переедем с мужем в деревню для окончательного поправления моего здоровья. Только об одном молю Вас, милый мой и драгоценнейший друг! Не покидайте меня совсем, не лишайте меня последней отрады и пишите мне, делать это возможно отныне открыто, только чур подписывайте письма инициалами Л. Т. и ничего не расспрашивайте у меня, пусть это будет последней прихотью столь бесконечно любящей Вас и преданной Вам А. К. Будьте счастливы, да благословит Вас Небо.

Навеки Ваша А К."

Письмо это было незамедлительно написано и отправлено.

Болезнь продержала меня в постели около недели. Силы возвращались медленно, особенно учитывая пресную однообразность дозволенного мне питания. За эту неделю я не видела никого, кроме Жоржа, которому при первой встрече я подарила прадедов бриллиантовый перстенек и поклялась в вечной преданности и любви. Я за эту неделю, признаться, изрядно истомилась и исскучалась, да и душевная рана, нанесенная мне вынужденным расставанием с А. П. , кровоточащим своим отблеском озаряла все мои мысли. В это время я отписала несколько писем маменьке, а также отослала одно письмецо моей старейшей подруге по пансиону, жалуясь на суровость и несправедливость жизни, обращающей все юношеские устремления нашей души, устремления, быть может, самые светлые, трепетные и пронизанные истинным светом, в прах, ложащийся непроницаемой пеленой на очи наши. На протяжении всей недели я не принимала никого, так как находилась в состоянии преплачевнейшем, но когда уже на излете оной мне доложили, что Наталья Николаевна пожаловали, дабы проведать меня, я не утерпела и решилась принять ее. Одевание отняло у меня немало времени и сил. Хоть я и обливалась хладным потом, но все же не забыла придать, при помощи пудры и румян, лицу своему некоторые краски жизни, однако когда я увидела в гостиной Натали, то вся обмерла, так хороша и свежа была она в тот день. Разговор долго вращался вокруг различных пробуждаемых весною хворей, вызванных суровостями российского климата – в марте хоть и звенит первая капель, но надежды на скорое тепло тщетны, в апреле слякотно и грязно, а в конце апреля не преминет последняя снежная буря напоследок облагородить знаменитые своею развороченностью мостовые наши, а к маю как раз и дозревает, если есть в каком организме какой изъянишко, раздразненный осенне-зимне-весенней непогодой, до разрешения своего, разрешения мучите, льного и часто смертоносного. И только под конец нашего не слишком долгого соразмерно случаю свидания разговор как бы вскользь коснулся Пушкина. Наталья Николаевна сказала, что видела его за прошедшую неделю дважды на балах, что он произвел на нее уже не такое мрачное впечатление, как во время их первой встречи, он якобы даже несколько раз блистательно пошутил в ее присутствии, что скорее соответствует тому представлению, которое Наталья Николаевна сложила о нем по многочисленным сплетням, изображающим поэта как дамского угодника, острослова и сердцееда. Это последнее из сказанного Натальей Николаевной причинило мне прямо-таки адские муки, поскольку явно свидетельствовало о том, что Пушкин не слишком опечален нашим разрывом и готов найти утешение в первой же первой красавице, попавшейся на его пушечном пути. Указав без церемоний на то, что я не оправилась еще окончательно, я прервала Натали почти что на полуслове и стремительно простилась с ней, не забыв, правда, пригласить ее на прощальный обед, который мы давали с Жоржем в честь моего выздоровления, а также в связи с нашим отъездом в деревню, мысль о котором ввергала Жоржа в состояние, близкое к отчаянию, выражавшееся в непрерывной порке конюха. Обед, как сейчас помню, был назначен на среду, таким образом, ему надлежало состояться через четыре дня. Прощаясь, я даже не осмелилась поднять глаз, зная, какое горе отображали они. Что поделаешь, время радоваться, время и страдать.

Приготовления к обеду соответствовали случаю. На кухне с утра хлопотали три поварихи, из погреба извлекли баранью ногу, две дюжины свиных хвостов, соленья, квашенья, ягоды брусничные моченые, вина, в лавках закупили всяческую экзотическую снедь, включая и бразилианский кофе. Блюда были приготовлены самые изысканные: салаты по рецептам французской кухни – ламартин и беранже, селедка по-андалузски с подливой из вишневой настойки с кореньями, фрикальде из баранины с гороховым суфле, сливочный митерлинг со свиными хвостами, а также к кофию горчичный торт с малиновыми сахарными ягодами. Из напитков, помимо шампанских вин, полагались также мускильоры и зубровка в запотевшем хрустальном графинчике. Стол сиял великолепием, равно как и Жорж, проведший весь день в добросовестных подборах туалета, истинной жемчужиной которого являлся подаренный мною бриллиантовый перстень, чудесным образом шедший к его юношескому румянцу на щеках. На мне в этот день было божественное платье из лилового в красную тончайшую полоску шелка, сшитое моей портнихой по последней парижской моде. Оно прекрасно шло к моей фигуре, сделавшейся еще более изящной вследствие перенесенного недуга, и подчеркивало, там где требовалось, наличие нужных форм, равно как и их отсутствие там, где им полагалось отсутствовать. Рядом с Натальей Николаевной сидел ослепительной наружности молодой гусар, начавший было ухлестывать за ней без всякой меры, но также без всякой меры и напившийся во время долгого обсуждения за столом русской вольности, относительно которой каждый из гостей придерживался своих особенных взглядов. Я тогда только позволила себе заметить, что никто кроме Руссо не говорил лучше о самой сущности этой самой свободы, подразумевая процветание естественных форм бытия, которые нигде, как в России, достигли наиболее полного своего воплощения. Взгляды мои были подвергнуты критике Натальей Николаевной, усмотревшей в них проявления моего излишнего консерватизма. Сама она, надо отдать ей должное, была человеком вольнодумным и просвещенным. Далее, именно в связи с вольностью, разговор коснулся Пушкина, творчество которого – и здесь все были единодушны – пробуждает российские умы к новой жизни, но тут же все заговорили о вольностях самого Пушкина в обращении с дамами, от чего Наталья Николаевна вся зарделась, а Жорж, наоборот, стал белее бумаги. Он устремил на меня столь тяжелый и полный мрачности взгляд, что разговор о Пушкине был немедленно прекращен, так как каждый из присутствующих гостей по дороге успел перехватить его, этот взгляд, и оценить по достоинству. Обед удался на славу, гости разъезжались в прекраснейшем расположении духа, гусар был препровожден на свою квартиру нашим дворником, исполнявшим во время обеда роль лакея, в этот вечер Жорж был особенно доволен, что и послужило окончательному нашему примирению, в результате которого, уже в усадьбе, родился наш первенец Сашенька, подаривший мне не только истинную радость материнства, но и особенные отношения со всем вселенским мирозданием.