Невыносимая любовь - Макьюэн Иэн Расселл (полная версия книги .TXT) 📗
Есть еще кое-что, о чем я пыталась сказать тебе прошлой ночью, но ты не заметил за собственными выкриками. Вечером, после того несчастного случая, из всех твоих слов было ясно, что ты ужасно переживаешь, не ты ли первым выпустил веревку. Я понимала, что ты должен противостоять этой мысли, опровергнуть ее, смириться с ней – что угодно. Я думала, мы вернемся к этой теме. Думала, что смогу помочь тебе. Насколько я понимаю, тебе нечего стыдиться. Наоборот, я считаю, в тот день ты вел себя смело и достойно. Но сразу после падения твои сомнения заслонили все остальное. Не допускаешь ли ты, что Перри подарил тебе возможность спрятаться от чувства вины? Ты принялся перетаскивать свое беспокойство в новую ситуацию, бежать от своей тревоги, зажав уши, когда мог бы применить к происходящему всю силу рационального анализа, которым ты так гордишься.
Согласна, я никогда и не предполагала, что Перри абсолютно сумасшедший. В то же время могу себе представить, откуда у него взялось впечатление, что ты его направляешь. Он кое-что понял в тебе. С самого первого дня ты видел в нем оппонента и готовился нанести ему поражение, за что и заплатил – мы заплатили – так дорого. Может быть, если бы ты позволил мне вмешаться, он не дошел бы до такого состояния. Помнишь, как в самом начале – в тот вечер, когда ты ушел, разозлившись на меня, – я предложила позвать его для разговора? Ты недоверчиво взглянул на меня, а я до сих пор абсолютно уверена, что на тот момент Перри еще не знал, что наступит день, когда он будет желать твоей смерти. Вместе мы могли бы столкнуть его с дорожки, на которую он ступил.
Но ты пошел своим путем, ты отказал ему во всем, и от этого его фантазии, а потом и ненависть расцветали пышным цветом. Вчера ты спрашивал, понимаю ли я, что ты спас мне жизнь. Ты был смел и изобретателен. Ты был просто великолепен. Но я не верю, что Перри неизбежно нанял бы убийц или принялся бы угрожать мне ножом. Я думала, скорее он причинит вред себе. Как я ошибалась и как была права! Ты спас мою жизнь, но, может быть, ты и подверг ее опасности – когда связался с Перри, неадекватно реагировал на него, предугадывал каждый его следующий шаг, тем самым подталкивая его.
Посторонний человек вторгся в нашу жизнь, и первое, что произошло, – ты стал для меня посторонним человеком. Ты вычитал, что у него синдром де Клерамбо (если это действительно болезнь), и предположил, что он может ожесточиться. Ты оказался прав, ты действовал решительно и действительно можешь этим гордиться. Но что насчет всего остального?
Почему это случилось, как это повлияло на тебя, могло ли быть по-другому, что стало с нами, – сейчас остались только эти вопросы, о них теперь и надо думать.
Наверное, какое-то время нам лучше пожить отдельно. По крайней мере, так лучше для меня. Люк предложил мне пожить в его старой квартире на Кэмден-сквер, пока он подыскивает новых жильцов. Не знаю, куда это нас заведет. Мы были так счастливы вместе. Так страстно и преданно любили друг друга. Мне всегда казалось, что наша любовь должна длиться вечно. Может, так оно и будет. Пока не знаю.
Кларисса
24
Через десять дней после выстрела я съездил в Уотлингтон на встречу с Джозефом Лейси. На следующий день с утра я договорился со всеми по телефону, а днем отправился в ближайший итальянский магазинчик купить еды для пикника. Набор не сильно отличался от предыдущего: круг моццареллы, чиабатта, маслины, помидоры, анчоусы, а для детей – простая пицца «Маргарита». На следующее утро я погрузил провизию в рюкзак вместе с двумя бутылками кьянти, минеральной водой и шестью банками кока-колы. Было прохладно и облачно, но с запада по небу тянулся тонкий голубой просвет, а прогноз погоды обещал сильную жару, которая простоит всю неделю. Я заехал в Кэмден-Таун за Клариссой. Когда накануне она услышала историю Лейси, она настояла на том, чтобы ехать со мной в Оксфорд. В качестве аргумента она сказала, что мы вместе впутались в эту историю и, каковы бы ни были наши отношения, она желает присутствовать при развязке. Она, должно быть, высматривала мою машину из окна, потому что, стоило мне подъехать, появилась на ступеньках дома своего брата. Я вышел из машины и смотрел на нее, размышляя, как нам следует поздороваться. Мы не виделись с того вечера, когда я отказался донести ее чемоданы с одеждой и книгами до такси. Небо все светлело, и, прислонившись к открытой дверце, я вдруг почувствовал боль – наполовину опустошение, наполовину ужас, – заметив, с какой скоростью близкий и родной мне человек старательно превращается в независимое существо. Новое ситцевое платье и зеленые босоножки. Даже кожа выглядела по-другому, бледнее, глаже. Мы обменялись «приветами» и неловким рукопожатием – все лучше, чем лицемерные поцелуи в щеку. Даже знакомый запах духов не принес облегчения. Из-за него наши новые прикосновения казались еще более мучительными.
Кларисса, наверное, чувствовала то же самое, потому что, когда мы тронулись, она слишком радостно воскликнула:
– Какая красивая куртка!
Я поблагодарил и похвалил ее платье. Меня беспокоило это совместное путешествие. Я не стремился к новой ссоре, правда, и забыть наших разногласий не мог. Но оказалось, что проведенная врозь неделя обеспечила нас нейтральными темами для разговора. Во-первых, моя встреча с Джозефом Лейси у него в саду и другие встречи, которые я организовал на сегодня, – говоря об этом, мы проехали все западные предместья. Потом принялись обсуждать работу. Появилась новая ниточка, ведущая к последним письмам Китса. Кларисса вышла на одного японского ученого, который уверял, что двенадцать лет назад в Британской библиотеке читал неопубликованные письма дальней родственницы Северна, друга Китса. В каком-то из них упоминалось письмо к Фанни, отправлять которое Ките не собирался, «песнь неумирающей любви, не тронутой отчаяньем». Каждую свободную минутку Кларисса безуспешно пыталась отследить связи Северна. Переезд библиотеки на Кингз-Кросс осложнял поиски, и теперь она подумывала слетать в Токио и прочесть заметки ученого.
Что касается меня, по поручению воскресной газеты я съездил в Бирмингем на испытания электромобиля. Еще я должен был лететь в Майами, освещать конференцию по вопросам исследования Марса. Я принялся описывать, преувеличивая смеха ради, ужас пиарщиков, когда не удалось запустить электрический прототип, но Кларисса даже не улыбнулась. Может, она размышляла о центрифуге географии – Мейда-Вейл и Кэмден-Таун, Майами и Токио, – что вращала наши жизни в разные стороны. Пока мы спускались из Чилтернза в Оксфордскую долину, повисло молчание, поэтому я заговорил о колонизации Марса. Есть шанс, что там удастся высадить простейшие формы жизни, какие-нибудь лишайники, а потом морозоустойчивые деревья, и тогда, через много тысяч лет, там появится содержащая кислород атмосфера. Температура будет повышаться, и со временем Марс станет этаким красивым уголком. Кларисса глядела сквозь лобовое стекло на дорогу, бегущую под колеса, на зеленеющие справа и слева поля и на заросли коровьей петрушки вдоль живых изгородей.
– Какой в этом смысл? Кругом такая красота, а мы по-прежнему несчастны.
Я не стал спрашивать, кто это «мы». Я опасался более личных разговоров в столь замкнутом пространстве. В прошлый раз мы ссорились долго и жестоко, хотя я совсем не кричал, что бы она ни говорила, а лишь немного повысил голос – как, впрочем, и она – и мерил гостиную шагами, в возбуждении лунатика. Это, да еще кровавое пятно на ковре, было наследством Перри – вскрытие, волна взаимных обвинений, которая в три часа утра развела нас, усталых и озлобленных, по разным кроватям. Письмо Клариссы отдалило нас друг от друга еще сильнее. Пятнадцать лет назад я воспринял бы его всерьез, решив, что в нем заключаются мудрость и деликатность, которых мне, всегда идущему напролом, не хватало. Исходя из данного мне образования я должен был бы почувствовать себя ничтожеством. Но годы делают нас тем, что мы есть, и ее письмо я воспринял как какую-то нелепость. Мне не понравился его обиженный тон самооправдания, его тягучая липкая логика, осведомленность, прячущая за собой чрезвычайно избирательную память. Сумасшедший заплатил, чтобы меня убили в ресторане. Как это можно сравнивать с чьими-то «неразделенными» чувствами? Говорить, что я нервный, помешанный и не интересующийся сексом? А кто интересовался бы сексом на моем месте? Сплошные нездоровые и шумные протесты. Я не стремился к одиночеству. Просто никто не хотел меня слушать. И она, и полицейские только усиливали мою изолированность.
