Вышибая двери - Цхай Максим (читать лучшие читаемые книги .TXT) 📗
Нет. Она не пойдет.
Хочется завыть от отчаяния, задрав голову к сводам метрополитена.
Но, черт возьми, мы бы действительно просто пили и просто чай! Честное слово. Ты сидела бы рядом на табуретке, а я любовался бы тобой. Всю ночь.
— Макс, я мужу не изменяю.
Сказано без бравады и пафоса. Констатация факта. Я это и так знал. Такие женщины не способны на полумеры и полутона. Они просто однажды уходят, и не вернешь.
Ну и не изменяй. Это же не мешает мне смотреть в твои глаза, похожие на прохладные капли прошедшего дождя на зеленом листке, ласкать взглядом твои плечи и долгие, тонкие запястья. Видеть смену улыбки и задумчивости на нежном и в то же время озорном лице. Какая разница, чья ты жена? Ведь за погляд денег не берут.
Но я смотрел на нее и понимал, что если бы встретил лет десять назад, то забыл бы обо всем. Скомкал бы свою и, может быть, ее жизнь в жаркой ладони — и крути меня, нелегкая… А что потом? Часы ослепительного счастья и годы сожалений. Что я могу ей дать?
Муж ее зарабатывает в разы больше меня, и не надо только говорить, что не в деньгах счастье. Пытаясь увести женщину, нужно победить ее прежнего спутника на всех фронтах. По крайней мере, на основных. Он европейски воспитанный интеллигент, занимающий высокий правительственный пост, а я великовозрастная шпана, разгильдяй и экс-мачо. Он чиновник, а у меня мотоцикл. Он говорит на трех языках, а у меня мотоцикл. Он умный, тонко чувствующий человек, лелеющий свою красавицу жену, а я мотоцикл разбил. Молодец, блин.
Я не хочу ломать ей жизнь. Не хочу даже пытаться. Возраст дает благоразумие. Гуманное и такое… кастрированное. Будь оно проклято. Женщины любят мужчин не за ум, не за мягкость и деликатность. Любят за огненное безрассудство… которое хорошо кончается. Нужно быть достаточно горячим, чтобы оказаться способным на первое, и достаточно умным, чтобы обеспечить второе.
Мы бегали, носились, летали по ночной Москве. Я приехал на десять дней. Только на десять. Красивая молодая женщина, балованная богатым мужем, и я, похожий на спившегося индейца, первый вышибала на деревне, то есть тьфу, в Монберге. Бело-розовое кремовое пирожное и соленый огурец. Но мне было все равно.
Потому что в ночном морозном, пропитанном ярким светом фонарей воздухе быстро мелькали золотые искорки снежинок, и ветер бодряще бил и обнимал нас своим упругим свежим телом, и она была рядом… совсем рядом. Она держала меня под локоть, а я жадно прижимал к себе ее руку. У меня так стучало сердце, что казалось, сейчас оно проломит клетку из ребер и выпрыгнет к ней, прямо в узкую ладонь.
Но ребра оказались крепкими. Правда, я о них себе все сердце отбил. Гонимые морозным ветром, мы заскакивали из одного кафе в другое, хохотали, поскальзывались на льду, и щеки наши горели от внешнего холода и внутреннего жара. Так, смеясь и не слыша, а чувствуя легкую, веселую мелодию, звучащую между нами, мы вышли на Красную площадь.
На площади был обустроен ночной каток, играла музыка, и мы залезли на парапет, чтобы посмотреть на катающихся. Она разглядывала беззаботные фигурки девочек — подростков, комариками скользивших по блестящему льду на серебряных коньках. Как все настоящие длинноногие блондинки, она, наверное, завидовала этой мелочи. Точно так же, как маленькие незаметные девушки завидуют высоким нордическим красавицам, плывущим по подиуму.
А я заскучал, соскочил с парапета — и не удержался, быстро обнял ее за стройные бедра, приподнял и усадил себе на локтевой сгиб. Она совсем ничего не весила, но, когда я поставил ее наконец на землю, в груди у меня уже полыхала доменная печь и было тяжело дышать. Невзирая на ее смех и возмущение, я утащил ее за угол какого-то здания (нечего хихикать, это был не Мавзолей!) и, закрыв от ветра, обнял. Просто закрыв от ветра.
Голова закружилась. Спасская башня превратилась в Пизанскую, а ноздри мои уловили тонкий, нестерпимо нежный аромат ее волос, сладкий и в то же время невесомый, как сотканная в вечернем летнем воздухе прозрачная паутинка. Не удержавшись, я слегка прикусил кончики ее локонов. Молча она наклонила голову. Связь между нами, воплотившаяся в это мгновение в десятке золотистых ниточек ее волос, натянулась до предела. Куранты пробили одиннадцать часов.
Какая она умница… Не пошла со мной пить чай. Только пить чай, правда. Но женской мудростью, которая заложена в каждой настоящей женщине с рождения, которая позволяет и пятилетней девочке строго и в то же время заботливо посмотреть даже на собственного дедушку как на состарившегося мальчишку, она почувствовала, что, как бы ни закончилось наше чаепитие, это будет конец сказки. Жесткий, циничный конец. Потому что, если бы я не сдержал своего слова и губы мои все-таки встретились бы с ее нежными розовыми губами, она никогда бы себе этого не простила. Такие, как она, не опускаются до обмана. Они уходят — и все. Готовить чай на кухне другого мужчины. Но не обманывают.
А если бы я проявил благоразумие и серым утром, когда все разговоры иссякли и чай остыл, мы бы скучно расстались после поцелуя в щеку, не простила бы мне такого кастрированного благоразумия. Да и я себе тоже. Ведь правда? Пусть лучше будет так. Не надо вычерпывать ситуацию до дна. Пускай останется что-то… На самом донышке. Как золотая монетка, дразняще поблескивающая в холодном ручье.
Расставаться надо легко, так, словно отставляешь от себя бокал выпитого вина. Было классно и здорово, но вино выпито, и пить надо в меру. Бокал наполнится еще не раз в твоей жизни. Наполнится, конечно. Но когда поезд метро с протяжным тоскливым воем, набирая скорость, всосался в темный тоннель, мне показалось, будто чья-то невидимая рука сжала мои легкие.
Мы увидимся с ней, может быть, когда-нибудь. Конечно, увидимся. Если захватывающий фильм, который я снимаю про себя лет с пятнадцати, всегда будет кончаться хорошо. Если меня не разотрет об асфальт внезапно взбесившийся «коник» или не врежут кастетом по лбу мои веселые турки. Если благосклонна будет госпожа удача, которая вроде бы пока любит меня. А впрочем, она тоже женщина и, значит, тоже тянется к озорным выпендрежникам. А вот кислых зануд и скучных благоразумников не любит. Рохлей, которые отпускают таких женщин, не вырвав у них ни одного поцелуя. Не смог заслужить, так отбери! Старею, что ли?..
Когда мы увидимся, если увидимся вообще — через год, через пять лет? — я уже буду другим. А этот, нынешний, стоит сейчас на пустом перроне, и больше всего ему хочется бежать за поездом, чтобы еще несколько мгновений видеть ее серую, стального оттенка курточку. Угу. Или еще лучше: с диким ревом кричать небу, как маленький мальчик соседскому пацану — хулигану: «Отдай!». Ну уж нет.
Я шагал по ночной Москве. С левого бока холодило, и снег отчаянно скрипел, но к звуку моих тяжелых шагов больше не примешивался быстрый перебор ее мягких сапожек. Я старался не думать об этом. Подмораживало, и спальный район Москвы был пуст. В ночном магазине я машинально купил себе батон. Есть не хотелось, я купил его, чтобы не выходить с утра за едой. На улице слегка поскользнулся. «Как на катке», — мелькнула мысль, и тут я внезапно снова ощутил нежную упругость ее тела в своих ладонях и карамельный запах ее светлых волос. Волной накатил жар. Ничего не исчезло, все осталось со мной. Навсегда? Мы снова стоим на площади, и небо сыплет на нас золотистую снежную пыль, и, обняв ее, я горячо шепчу ей в висок безумные слова.
Я снял шапку и расстегнул куртку. Свежий порыв ветра обрадованно швырнул в меня ледяной крошкой, но я даже не заметил этого.
Интересно, она любит свежий батон с горячим чаем?
* * *
Любовь без взаимности — разомкнутая цепь. Когда влюблен, невидимый телеграфист отбивает бесконечную морзянку в космос: «Люблю, люблю, люблю тебя».
Жаль, если приемный аппарат выключен или работает на другой волне.
Кто поглощает эти сигналы тогда?
Наверное, над Землей скопилось уже гигантское облако неразделенной любви.
