Единственная наследница - Модиньяни Ева (читать книги полные TXT) 📗
Этот рыцарь, родившийся в провинциальном городишке с опозданием на несколько веков, человек, которого она любила, как никого на свете, внушал ей страх, но не тем, что мог причинить зло другим, а скорее тем, что другие могли причинить ему зло. Он был пленником иллюзии – иллюзии свободы, которой он упивался. Мечты были его настоящей жизнью, а книги помогали ему в том. Даже Мария чувствовала, как иной раз воодушевляется его прекрасными мечтами. Немезио же только ими и жил. Он был одержим мыслями о мировой гармонии, но в доме у себя установить порядок не мог. Не было порядка в этой комнате, окна которой выходили на крыши и голубятни, не было мира и согласия в ее жизни и душе. С Немезио она чувствовала себя точно на цирковой арене, обшариваемой со всех сторон глазами зрителей. Даже Перфедия казался зрителем, хоть и считался другом; все его друзья были зрителями, потому что он, Немезио, был лицедеем, а жизнь его – зрелищем. Сражался ли он во имя идеала в Испании, разыгрывал ли шута в цирке, знакомился ли на улице с девушкой, чтобы к вечеру жениться на ней, он все время был не реальным человеком, а неким персонажем, то ли Дон Кихотом, то ли Пульчинеллой, на которого забавно смотреть со стороны. Любить же такого человека было все равно что любить ветер, который сначала ласково и приятно тебя обвевает, но после вызывает воспаление легких.
Немезио располагал к себе людей, что открывало ему немало возможностей, но он не терпел никаких цепей, не выдерживал даже месяца постоянной работы. Он занимался то разгрузкой мешков, то починкой моторов, то дрессировкой собак для охоты, то мелкой коммерцией, зачастую сомнительной. К тому же то и дело попадал в какие-то истории и потасовки. Вечером, накануне крестин Джулио, он вернулся домой весь избитый и на другой день предстал перед крестильной купелью с черным глазом и кровоточащей царапиной на щеке.
Этот человек способен был на самые пылкие и безрассудные поступки. На Рождество он перелез через стену парка, забрался на высокую ель, спилил ее верхушку и подарил Марии самую красивую рождественскую елку в городе.
– Обещай, что больше не будешь драться, – умоляла она его после того случая перед крестинами.
– Обещаю, – отвечал он, улыбаясь своей неотразимой улыбкой. Но она уже знала цену его обещаниям.
Все чаще она оставалась по вечерам одна, поминутно выглядывая в окно или склонившись над ивовой корзиной, превращенной в колыбель для сына.
Марии хотелось поделиться с матерью, но в письмах как-то не выходило, а съездить к ней она не могла. Да и что такого она могла сказать матери, чего бы та не знала. Сбывалось все то, что некогда предсказала Вера. Мария так и не освоилась в этом городке, по которому тосковали на чужбине, но в который редко кто возвращался. В этой большой деревне, где все знали друг друга, было что-то такое, что делало нелегкой жизнь в ней. В провинции дружеские и родственные связи крепче, но и ненависть сильнее, и борозды, которые разделяют людей, более глубоки.
И все же город по-своему нравился ей. Как и все старинные города, он имел свое сердце – собор и Гирландину, построенную за тысячу лет из мраморных блоков, взятых из дневнеримских развалин. От классического великолепия собора исходили покой и мир. Всякий раз, когда она подолгу смотрела на него, душа ее обретала покой как по волшебству. Чудесная базилика, построенная жителями Модены на исходе одиннадцатого века, возвращала ее к жизни. Мария восхищалась сдержанной красотой фасада, стерегущими его львами из розового мрамора и барельефами великого Вилиджельмо.
Около семи вернулся Немезио. На нем была крестьянская соломенная шляпа, которую он выдавал за мексиканское сомбреро, головной убор революционера; из-под широких полей ее торчал длинный и острый, как у Пиноккио, сделанный из картона нос. В руках он держал кулек, полный миндального печенья, карамелек и сушеных каштанов.
– Праздничный рог изобилия, – произнес он торжественно, протягивая ей кулек, – с дарами для нежнейшей из жен.
– Разбудишь ребенка, – укорила его Мария.
– Ну и что же, – засмеялся он, – тем лучше, отпразднуем втроем.
С ним вместе в комнату ворвалась струя холодного воздуха с запахом свежего снега, который шел весь день с утра. Ребенок проснулся и заплакал, напуганный гримасами и выходками отца, пытавшегося его успокоить.
– Разбудил все-таки, – с досадой сказала Мария, беря малыша из корзинки и давая ему грудь, чтобы он успокоился.
Немезио снял шляпу и пальто, отцепил накладной нос. Под глазом у него был синяк, губа вспухла.
– Опять дрался, – воскликнула Мария, невольно прикрывая лицо рукой, чтобы не видеть этого безобразия.
– В некотором смысле вот… – забормотал он, оттягивая время, чтобы придумать оправдание, которое никак не приходило ему на ум. – Видишь ли… Вот послушай.
Но Мария ничего больше слушать не хотела.
– Я ухожу от тебя, – сказала она твердо и определенно. – Я не желаю этого больше терпеть. Я хочу, чтобы у нашего ребенка было будущее.
– Прошу тебя, дорогая, не преувеличивай, – попытался разрядить обстановку Немезио. – Ну подумаешь, синяк. Что здесь такого?
– Я ухожу, – повторила она.
– Поговорим завтра, – предложил муж, чувствуя свою уязвимость в этот момент.
– Нет, – сказала она решительно, – больше мы не будем откладывать этот разговор.
Ребенок смотрел своими детски-невинными глазками, словно зачарованный движением ее губ, которые произносили ясные и четкие слова. На руках у матери он ничего не боялся.
– А тебе не кажется, что у Джулио лицо немного припухло? – сказал Немезио, окинув сына тревожным взглядом.
– Не выдумывай. На этот раз ты меня не проведешь, – ответила Мария, которая знала уже все уловки мужа, прирожденного комедианта, способного разыграть любую сцену, лишь бы избежать неприятного разговора.
– Я ничего не выдумываю, – сказал он абсолютно серьезно, – ты только взгляни на него. У него же явно распухло лицо.
Мария внимательно посмотрела на малыша.
– И правда, кажется, вспухло, – вынуждена была признать она.
– Что же нам делать? – встревоженно спросил Немезио.
– Не знаю, – растерянно сказала она.
– Нужен врач, – заметил Немезио, с горечью глядя на гостинцы, уже забытые на столе, на которые он потратил все гроши, что нашлись у него в кармане.
– Но у тебя же, – воскликнула Мария, уловив этот взгляд, – у тебя ведь нет ни чентезимо.
– Это неважно, – отмахнулся он так, словно для него это все пустяки.
– Если бы ты не потратил все, мы бы не оказались в такой ситуации, – сказала Мария, кусая губы. От страха за ребенка она готова была разреветься.
С улицы доносились веселые голоса и звуки дудок. Там люди веселились на празднике.
– Я тебе сказал, это неважно. – Немезио посмотрел на ящик с углем – он был почти пуст. – Моя мать приходила? – спросил он, заметив на печке эмалированную кастрюлю.
– Приходила, но дело не в этом, – ответила Мария, с нарастающим беспокойством глядя на сына. Ей казалось, что хорошенькое личико Джулио опухает у нее на глазах.
– Пойду искать врача. – Немезио вышел, даже не надевая пальто, и бросился вниз по лестнице как сумасшедший.
Мария знала, где он возьмет деньги, чтобы заплатить доктору: у Перфедии, у своего друга-пекаря, но именно эти постоянные займы у него, походившие на нищенство, были ей отвратительны.
Через полчаса вернулся Немезио с врачом, с ними были и Перфедия с Бьянкой.
– Ничего страшного с этим молодым человеком, – сказал врач, внимательно осмотрев ребенка. Это был мужчина лет пятидесяти, со спокойным взглядом много повидавшего человека.
– Что с ним? – спросила Мария, немного успокоившись уже самим присутствием доктора.
– Свинка, – улыбаясь, ответил тот. – Банальнейшая свинка.
– Что я должна делать?
– Ничего. Держать его в тепле, хорошо укрыть, натирать понемногу этой мазью, которую я выпишу, и ждать, пока болезнь сама пройдет.
Он вымыл руки в тазике и вытер их чистым полотенцем, которое Мария достала из ящика специально для него. Он был так любезен, что задержался, чтобы выпить стаканчик и поговорить о празднике, о снеге, о погоде, но, когда Немезио попытался перевести разговор на политику, доктор попрощался и вышел.
