Экзотические птицы - Степановская Ирина (книга бесплатный формат .txt) 📗
Азарцев вышел на середину холла и произнес небольшую речь. Он пояснил слушателям, что сейчас перед ними выступит не профессиональная певица, а врач-анестезиолог, которая всем им во время операции давала наркоз. Он стал говорить о важности ее профессии, о том, что производство самих операций стало возможно именно потому, что анестезиология сделала такой огромный скачок вперед и наркотические средства уже не приносят такого вреда пациентам, как раньше.
— Это что же, — перебила его одна из теток с круговой повязкой, — вы сказали — наркотические средства! Значит, нас тут могут наркоманами сделать?
Азарцев сначала не понял вопроса, а когда до него дошла суть, то он решил пуститься в объяснения. Он воодушевился, решив, что то, что он говорит, слушателям интересно так же, как ему самому. Пока наконец тоже не понял, увидев пустые глаза пациентов, что им абсолютно все равно, какими средствами достигается результат. Он смутился и, подходя к креслу, запнулся на ровном месте. Шоумен и девчонка с перевязанной грудью заржали, Юля ловко протянула руку и спасла его от падения.
— Садись скорее, в ногах правды нет, — сказала она и усадила его рядом с собой. И все свое выступление Тина хотя и старалась не смотреть, но видела, как белая, тонкая Юлина рука с длинными накрашенными ногтями гладит темный рукав костюма Азарцева. Аккомпаниатор, который тоже явно скучал все это время, взял первые аккорды, и Тина начала. Первым номером ее программы стояла «Песня Сольвейг» из «Пер Гюнта». Суровая и нежная мелодия, картины северной природы, трагедия девушки, многие годы ждавшей возлюбленного, который предал ее, захватили воображение Тины. Ей хотелось, особенно глядя на белую руку на рукаве костюма, предостеречь, предупредить об опасности своего любимого, сказать ему, что нельзя сидеть сразу на двух стульях, что никогда не получается быть хорошим и милым для всех.
«Пусть лето пройдет и весна пролетит…» — проникновенным голосом начала Тина.
— Какой-то странный порядок времен года! Ненатуральный! — заметила довольно громко Юля. Она как будто подала знак слушателям. Кто-то хихикнул, шоумен крякнул, выразительным взглядом поверх шарфа одобряя Юлино остроумие. Охранник, сидевший у двери, с бессмысленным видом созерцал потолок, и только медсестра в аккуратном белом халатике из своего угла молча слушала Тину и про себя дивилась, как это такой умный и знающий доктор, каким, без сомнения, была Валентина Николаевна, еще может так здорово петь. И птицы в клетке замолчали, нахохлились и в неподвижности замерли на своих жердочках.
Тина закончила петь протяжной виолончельной нотой, которая каким-то образом странно соответствовала понятию сна, колыбельным, детским сновидениям, и эта ассоциация незримо коснулась всего зала.
— Заснули! — показала одна дама пальцем на птиц.
Юля сделала такое движение ртом, будто тихонько всхрапнула. Шоумен и обе дамы зафыркали. И только медсестра горячо захлопала Тине. Азарцев, который очень любил ее пение, тоже собирался громко захлопать, но тут Юля навалилась на него всем телом, прижав одну его руку книзу, будто пытаясь поднять с пола какой-то видимый ей одной предмет, и ему как-то неудобно было хлопать одной рукой.
— Алябьев. «Соловей», — негромко объявила Тина следующий свой номер.
— Наши-то спят, так давайте пришлого соловья слушать! — никак не могла уняться дама, показывавшая пальцем на клетку с птицами.
— Эк куда загнули! — деланно удивился шоумен. — Во время исполнения «Соловья» можно и петуха пустить! — заявил он своим хорошо поставленным баритоном. Аккомпаниатор тоже почему-то хмыкнул и бурно заиграл вступление. Буфетчик, присутствовавший во время репетиций в соседних комнатах, знал, что после «Соловья» последует заключительный номер, и решил, что сейчас настало самое время накрыть стол. Он встал, вышел из комнаты и, не закрыв за собой дверь, чтобы потом было легче вкатить тележку с яствами, стал греметь посудой в соседней буфетной.
Тина пребывала будто в безвоздушном пространстве. Последний раз она пела на публике в студенческих концертах более пятнадцати лет назад. Она прекрасно помнила шумный разноцветный зал, заполненный братией, пыльную сцену, себя в серебристом платье. И отлично помнила, что, стоило ей начать петь, зал замолкал в немом одобрении, и звуки, которые издавали ее гортань, ее легкие, ее диафрагма, предназначались для этого зала — полные любви к самой музыке, ко всем ее слушателям, к самому процессу пения. Сейчас во время репетиций ей казалось, что все будет так же. Что голос ее не только не потерял свою силу, но и приобрел несвойственные ему ранее бархатные оттенки (поэтому она и выбрала арию Сольвейг, которую не отваживалась петь в юности). На репетиции она слышала, что и акустика в этом холле была хороша, и рояль звучал прелестно. Теперь же ей казалось, что рояль гремит наподобие военного оркестра, заглушая ее; что стены поглощают наиболее тонкие, интересные оттенки звуков, на слушателей же она просто не в силах была смотреть. Они казались ей не людьми, а какими-то злыми масками, ибсеновскими троллями, заманивавшими путников в норвежские леса. Она пела и почему-то сравнивала нынешних ее слушателей со слушателями госпиталей всех войн, собственно, мысли о которых и привели ее и Азарцева к идее этого концерта. Азарцев сказал, что хоть раненым, хоть больным все равно должно быть близко высокое искусство. Теперь она поняла, что он здорово ошибался. Быть раненным на полях сражений или быть прооперированным по поводу собственной прихоти — большая разница. И наконец, эта рука! Это нестерпимое зрелище — Юдина рука, уже переползшая с рукава его костюма вниз и теперь ласково лежащая поверх ладони Азарцева! Почему он не уберет свою руку? Не стряхнет с себя эту ненавистную тонкую Юдину кисть! Тина не могла знать, что кистью другой руки, якобы лежащей спокойно и незаметно, Юля изо всех сил удерживает Азарцева в выгодном ей положении, а тот не может пошевелиться без того, чтобы не устроить шумную возню, отбиваясь от Юли с достаточной силой. Он понимал пикантность ситуации, но не хотел привлекать лишнего внимания со стороны пациентов, устраивая какую-то несолидную, детскую игру. К тому же он боялся, что, если начнет вырываться, Юля вовсе сорвет выступление Тины.
— Нет, самодеятельность неплохая, петуха не пустили! — громко констатировал шоумен, когда Тина закончила второй номер. Он относился к тем людям, которые без зазрения совести отбрасывали от себя, как отработанный материал, уже использованных и ненужных им более людей. Анестезиолог, уже проведший операцию, в представлении этого человека как раз относился к таким людям, в отличие, например, от хирурга, который должен был еще снять швы. Но его хирург, как убедился шоумен, сидел словно приклеенный к той чертовке с умопомрачительными ногами, на которую он сам в начале вечера положил глаз, поэтому телевизионный деятель решил, что над Тиной он может шутить безбоязненно.
«Спела два номера, ну и хватит! — стоя у рояля, думала Тина. — Сейчас поклонюсь и уйду». Она поблагодарила аккомпаниатора и собралась двинуться к выходу. Но тут ее остановил вырвавшийся от Юлии Азарцев.
— Куда же вы, Валентина Николаевна? — протягивая к ней руки, произнес он.
«Какой фальшивый жест, слишком театральный!» — подумала Тина. Но все-таки Азарцев сумел удержать ее в центре комнаты. Ему искренне понравились и «Песня Сольвейг», и «Соловей», но хотелось, чтобы Тина завершила свое выступление ее триумфальным гимном «Аве, Мария». Он слышал Шуберта в ее исполнении и тогда, в студенческие годы, и теперь на репетициях и каждый раз поражался чистоте Тининого голоса и искренности ее пения. Она пела так, будто сама обращалась к Пресвятой Деве с молениями о здоровье для своих близких, о крупице счастья для самой себя.
— Пожалуйста, на сцену! — Азарцев напирал на Тину своим телом, и ей ничего не оставалось, как вернуться. — Следующий номер я объявлю сам, — произнес он. — А то наш уважаемый доктор уже хотела сбежать, не исполнив нам своего коронного. «Аве, Мария», Шуберт, — торжественно произнес он и на следующем вдохе забыл, как называется термин, когда музыкальное произведение исполняется одним голосом, без сопровождения инструмента. Все смотрели на него, а он стоял с остановившимися глазами, приоткрыв рот. — В общем, Валентина Николаевна поет одна, без аккомпаниатора! — наконец нашелся он и даже от смущения сделал легкий поклон. Это почему-то ужасно развеселило публику, которая подумала, что весьма унылая часть концерта окончена и теперь предстоит от души повеселиться.
