Одна крошечная ложь (ЛП) - Такер К. А. (полная версия книги txt) 📗
— И что случилось? Что он сказал?
Губы Эштона слегка изгибаются.
— Он пытался припугнуть Штейнера какой-то правовой фигней, угрожал судом и тем, что лишит его лицензии. Штейнер ему улыбался. Улыбался и рисовал очень ясную картину того, что случится, если отец Даны узнает, почему у его дочери разбито сердце, и насколько хуже это будет, чем просто потерять его как важного клиента. Вдобавок к этому, у меня сохранились сообщения о доме престарелых — доказательство его злого умысла по отношению к жене, а этого бы хватило, чтобы навредить чистой репутации, которую он так усиленно поддерживал. Возможно, этого бы хватило, чтобы на много лет занять хорошего друга-юриста Штейнера. Друга со склонностью браться на общественных началах за сложные дела, выигрышами в которых он очень известен. Штейнер проронил имя, и мой отец побледнел. Видимо, в Нью-Йорке есть более пугающие юристы, чем Дэвид Хенли.
Он замолкает.
— После этого мы ушли. Я повернулся к отцу спиной и вышел. Больше его не видел.
— Значит… — Я показываю на здание в изумлении. — Он сделал, что Штейнер ему сказал? Просто так?
Эштон немного хмурится.
— Не совсем… Перевод произошел. Через два дня маму забрали и переместили сюда. А четыре дня спустя курьер привез пачку документов с письмом о намерениях. Отец передавал мне право представлять интересы матери. Я буду контролировать благополучие своей матери и ее состояние. К этому были приложены все документы о ее финансовой отчетности. Помнишь, я говорил тебе, что она была моделью?
Я киваю, и он продолжает.
— У нее было много собственных денег. Когда она узнала о болезни, то удостоверилась, чтобы они были подготовлены и могли покрыть расходы на лечение. Она удостоверилась с самого начала, что хватит денег на покрытие всех расходов. Он из своего кармана даже ничего не выкладывал.
— Значит, он просто…тебя отпускает?
Медленно кивнув, Эштон говорит:
— Единственное условие состоит в том, что я подпишу соглашение о неразглашении по поводу…своих взаимоотношений с ним. О нашей истории, о Дане. Обо всем. Я подписываю его, и он гарантирует, что я больше его не увижу и не услышу.
Наверное, мое лицо выражает вопрос, потому что Эштон подтверждает:
— Я подпишу его. Мне плевать. Все в прошлом. Меня волнует лишь то, что сейчас передо мной сидит. — Рука Эштона соскальзывает на мое бедро, и он крепче притягивает меня к себе. Его голос переполняют эмоции. — Я никогда не смогу исправить те ошибки, которые совершил по отношению к тебе, забрать назад всю ту ложь, которую тебе говорил, всю ту боль, что причинил. Но…можем ли мы просто… — он стискивает зубы, — как-то забыть обо всем этом и начать заново?
Это правда происходит. Я правда здесь, сижу с Эштоном — единственным, чего я точно хочу, — и все, в конце концов, может быть правильным.
Почти.
— Нет, — соскальзывает с моего языка.
Я вижу, как Эштон вздрагивает, услышав одно-единственное слово, и борется с навернувшимися на глаза слезами.
— Я все, что угодно, сделаю, Айриш. Что угодно.
Пальцами я провожу по его запястью к отвратительной штуковине, которая все еще здесь.
Мне не приходится произносить ни слова, он и так понимает. Эштон закатывает рукав пальто и открывает острое напоминание о жестоком с ним обращении. Продолжительное время он пристально на него смотрит.
— Отец выбросил ремень после того вечера. Мне кажется, хотел избавиться от кровавой улики, — тихо произнес он. — Но я нашел его в мусоре и годами прятал у себя в комнате. Тот день, когда я скрыл татуировками шрамы, стал днем, когда я сделал этот наручник из куска ремня. Постоянное напоминание о том, что маме нужно, чтобы я держался. — Глядя на окно на третьем этаже — комнаты его матери, не сомневаюсь, — он тоскливо улыбается. Мое сердце тает, когда я наблюдаю, как его пальцы проворно расстегивают застежку. Сняв меня со своих колен, он встает и делает несколько шагов, а потом изо всех сил швыряет в деревья последний обломок отцовского контроля над ним.
Он поворачивается к деревьям спиной. В его красивых карих глазах застывает умоляющее выражение, смешанное с желанием, которое заставляет мои колени подогнуться.
Шагнув в нему, я прижимаю ладонь против его колотящегося сердца и закрываю глаза, запоминая ощущения от этого мгновения.
Мгновения, когда я принимаю решение для себя и только ради себя.
Решения, которое правильно, потому что оно правильно для меня.
На моих губах появляется улыбка, прежде чем мне удается назвать ему свое последнее условие…
Эштон никогда не отличался терпением. Мне кажется, он видит улыбку и принимает ее за знак согласия. Его губы тут же накрывают мои во всепоглощающем поцелуе, от которого слабеют колени и взрывается сердце.
Мне удается оторваться от его губ.
— Подожди! Еще две вещи.
Он тяжело дышит и хмурит брови, в замешательстве глядя на меня сверху вниз.
— Что еще? Моя одежда тебе тоже нужна? — Изогнув бровь, он добавляет: — С радостью ее тебе отдам, когда мы уйдем в более теплое место, Айриш. Вообще-то, я на этом настаиваю.
Покачивая головой, я шепчу:
— Я хочу, чтобы ты обратился за помощью. Тебе нужно поговорить обо всем этом. Разобраться.
Эштон ухмыляется.
— Не переживай, на меня уже насел Штейнер. У меня такое чувство, что я займу твое место по субботам в десять утра.
С выдохом от меня исходит облегчение. Если и существует кто-то, кому я доверю благополучие Эштона, то это доктор Штейнер.
— Хорошо.
Коротко прижавшись к моим губам, он бормочет:
— А что еще?
Я сглатываю.
— Ты сказал, что хочешь обо всем забыть. Но… я не хочу, чтобы ты забывал о случившемся между нами. Никогда.
Лицо Эштона озаряется нежнейшей улыбкой.
— Айриш, если и есть нечто, что я никогда не смогу забыть, то это каждое мгновение, проведенное с тобой.
Эпилог.
— Знаешь, а ведь я почти год чизкейков не ела, — бормочу я и провожу вилкой по своей тарелке, с удобного лежака наблюдая за заходом июньского солнца над Майами-Бич. — И мне кажется, что больше их не люблю.
— Тогда его слопаю я, — говорит Кейси, чуть ли не языком вылизывая тарелку. — Или Шторм. Клянусь, она каждый день по пятьдесят тысяч калорий потребляет, чтобы прокормить свою маленькую обжору.
И тут раздается голодный плач, словно малышка Эмили, сидящая в ходунках на кухне, услышала волшебное слово. Опять. Эмили родилась в первых числах января и тут же прилепилась к груди Шторм, борясь за право там и оставаться. Шторм нелегко, но она справляется, относясь ко всему с ожидаемыми от нее терпением и любовью.
Мое возвращение домой дало ей небольшую передышку. Теперь Эмили даже бутылочку у меня берет. А Шторм называет меня своим счастливым талисманом.
В итоге, я закончила первый год в Принстоне и даже умудрилась дотянуть свой средний балл до твердой четверки. Вся ирония в том, что окончательная оценка по Английской литературе оказалась одной из моих самых лучших оценок за первый семестр, учитывая, что этот курс стал для меня самым сложным.
Решая остаться ли, Эштон определенно стал для меня мотивирующим фактором. Как только вся путаница, давление и ложь исчезли, передо мной остались лишь разные варианты. Важные и не очень, легкие и сложные — но все мои. И ради меня.
Я начала с легких. Например, с того, что решила остаться там, где в любое время могла бы видеться с Эштоном. Тут долго думать не пришлось. Ему осталось доучиться меньше года, чтобы получить степень в Принстоне. Он решил, что хочет это сделать, независимо от тех причин, по которым изначально здесь оказался. К тому же, в весеннем сезоне он был связан должностью капитана команды по гребле.
В какой-то момент, Коннор, Эштон и я помирились. Не потребовалось много времени, чтобы Коннор понял: для его лучшего друга я не была очередной девочкой на одну ночь. Коннор начал встречаться с блондинкой — Джулией, — которая подходила к нему в тот вечер в обеденном клубе. Мы даже сходили на двойное свидание. Было странно, но под конец вечера мне показалось, что нашей дружбе это помогло. Судя по взглядам Коннора, которые я ловила на себе время от времени, его чувства ко мне полностью еще не исчезли. Надеюсь, со временем он поймет, что мы друг другу не подходим.
