Парадиз (СИ) - Бергман Сара (читаем книги онлайн бесплатно полностью txt) 📗
Дебольский натянул ботинки, распрямился и нехотя, сделав над собой усилие, выцедил:
— В магазин, — с раздражением, со сквозящим недовольством.
Раньше они всегда ходили вместе. Так хотела Наташка. В продуктовый, в обувной, в авто, и в шиномонтажку.
— В строительный магазин, — отчеканил он, глядя жене в лицо, — сама же ныла: полка у тебя отвалилась.
Вышел и захлопнул за собой дверь. Раскаяния не было. Ничего не было. Ни интересов, ни желаний. Ему ничего не хотелось, раздражали люди. Было скучно и томно.
Почти два часа Дебольский тупо колесил по городу. Не глядя на спидометр, не думая ни о чем и машинально выворачивая руль: вправо, влево, снова вправо.
Даже не помнил потом, как все-таки оказался на парковке строительно-ремонтного комплекса. Не понял, зачем сюда приехал, зачем запер машину и вошел внутрь.
В субботний день магазин кипел и бурлил беспокойным народом. Сновали мужчины: в куртках, свитерах, пиджаках. Темно-серо-черная толкотливая масса. С озабоченными лицами, грязными руками, придирчиво щупающими замасленные фитинги, щелкающими кнопками упакованных переключателей, растягивающими змеи шлангов. У всех были дела, суета, заботы, заставляющие хмурить брови. Какие-то свои жизни, задачи, желания.
У Дебольского не было. Он без интереса, без мыслей, без цели прошел по рядам, не прикасаясь и не присматриваясь ни к чему. Зачем-то зашел в огородный отдел, который по случаю весны густо прело пах землей и саженцами. От влажности сразу стало невыносимо тяжело дышать. Там сновали женщины: радостные девицы с орхидеями в горшках, которые через неделю отцветут и сдохнут, и прозорливые, пожившие тетки, набирающие рассаду петуний.
Дебольский повернул голову и боковым зрением посмотрел на плетеную мебель — прошел мимо. Оставив за спиной качели, столы, кресла и кушетки…
Она сидела на мужчине сверху. Голая, влажная, взопревшая, терпко-дурманно пахнущая. Над верхней губой и на прозрачных с тонкими голубыми венками висках ее блестели капли пота. Она хрипло, надрывно дышала.
И медленно двигалась. Ритмично поводя бедрами. Стиснув пальцами руки мужчины. И глядя ему в глаза. Ягодицы ее напрягались, сжимались — окуная в темную, зовущую марь втягивающихся ямочек, — и расслаблялись. Ее зрачки были подернуты поволокой, болезненно расширены. Мокрые губы приоткрылись, с трудом, надсадно ловя воздух.
Мужчина сжимал пальцами ее ягодицы, больно стискивал, заставляя ее сжиматься, елозить на нем, притираясь лобком. И тогда она жмурилась, и губы ее искривлялись в короткой судороге.
Почти плоская грудь ее дрожала. Пальцы мужчины сжимали маленькие выпуклые соски, и она каждый раз вздрагивала, напрягаясь, стискивала ноги вокруг его бедер, и по спине ее пробегала дрожь.
Отчего капелька пота томительно-медленно, пересчитывая бусины позвоночника, стекала в темную падь между ее ягодиц.
Дебольский приехал домой только под вечер. Устало сбросил в коридоре пиджак, обувь. Фирменный пакет строительного магазина — с винтами и петлями для шкафа.
Наташка стояла в дверях и молчала. Обнимала руками плечи. Лицо ее было напряженным и выжидающим. А Дебольскому почти хотелось, чтобы она сорвалась на скандал.
Но она не сорвалась. Пока не сорвалась.
— Пойдем ужинать, — негромко сказала жена.
38
Она знала, что Дебольский спросит.
Лёля Зарайская снимала короткий толстый пиджак, в котором пришла с улицы. Как всегда очень теплый, будто она мерзла, и тело ее не могло согреть само себя. Искоса глянув на Дебольского, кивнула:
— Конечно. — Спустила с плеч нелепо жесткие рукава, сковывавшие ее хрупкое тело, как иногда бывает у совсем маленьких детишек, не могущих поднять рук в слишком плотном, тяжелом для них пальто. Зарайская облегченно повела шеей, острыми плечами, освобожденными лопатками — выпросталась из сковывавшей тяжести. И Дебольский ощутил ее запах. — Было. — Она рывком сдернула с шеи шарф, тот прошуршал по коже, потянул за собой прядь волос. — Было хорошо. Очень мило.
Она оставила тяжелый пиджак на вешалке, прозрачная, невесомо-хрупкая прошла к столу.
— И где вы были? — спросил и на границе сознания удивился той легкости, с какой теперь задавались вопросы. Тому, как просто было произнести то, что раньше посчиталось бы неприличным, бестактным.
Границы приличий размылись.
— В гостинице, — безмятежно ответила она, — в хорошей гостинице.
Почему-то об этом он не подумал. Лёля Зарайская не та женщина, которую водят… ему казалось, они должны были предаваться дома.
— Почему? — резковато, испытующе-обвиняющее-недоверчиво бросил он.
Она обернулась, искоса насмешливо глянула в глаза. И передернула плечами:
— Потому.
Поставила на свой стол звякнувшую маленькую красную сумку, пальцы легким перебором пробежались по шее, собирая волосы, перекидывая через плечо.
— Но все было очень романтично. — Она села на стул и закинула ногу на ногу, плотно стиснула колени, завела острый нос туфли за икру опорной ноги — и глубже, глубже, — будто заплела косу.
— В самом деле? — с равнодушной скептичностью, с любопытством приятеля, интересом случайного знакомого спросил Дебольский.
— Да, — она улыбнулась. Казалось, задумалась на мгновение, принимая решение.
А потом протянула вперед узкую, обтянутую тонким джемпером руку. Сжала кисть пальцами другой. И медленно потянула наверх: туда, к плечу, — собирая в складки ткань, оголяя вызывающую откровенность кожи.
На медово-бледном запястье рдели цветы.
Уже подсмытые, но впитавшиеся: бледно-розовые орхидеи, ромашки, тюльпаны. Бесстыдные розы цвели на молочно-белой коже; густо-громоздкие, алчно-застенчивые георгины проступали в ее прохладной нежности; задумчивые, истомные лилии охватывали узкое предплечье; пугливые колокольчики оплетали сень голубых венок на сгибе локтя; удушливо пахучая, весенняя, взбалмошно юная сирень трепетала над теплыми точками родинок; скромная, убаюкивающая ласка непритязательных маргариток застенчиво проглядывала на кисти. Прорисованные с тщательностью обожания гимном Лёле Зарайской, они оплетали ее руку.
Дебольский скупо усмехнулся и опустился в скрипнувшее кресло:
— Ого. И где еще?
На губах ее заиграла насмешливая улыбка, но на щеках предательски розовел румянец, изобличая тлеющую под прохладной кожей истому.
— Везде. — Провела ладонью: распахнутые пальцы охватили бедро, ласкающе двинулись вверх по ноге, потянув за собой юбку.
Гимн цвел и там, густой вязью убегая вверх, под замявшиеся складки.
— Да он художник, — Дебольский криво усмехнулся и почувствовал смутное презрение: он не очень-то понимал искусство, тем более когда этим занимается взрослый мужик.
— Художник, — кивнула она.
И тут же звонко рассмеялась, запрокинув голову. Рассыпая волосы по спине. Одним легким движением отшвырнула от себя подол, заставив его снова скрыть остро торчащее колено:
— Но это плохо смывается, — и губы ее застыли в ироничной усмешке.
Дебольский откинулся в кресле, со спокойным безразличием, может, с толикой затаенной зависти бросил в лицо:
— Хорошо время проводили.
Глаза цвета воды надолго задержались на нем.
Разомкнулись бледные тонкие губы, уголки их чуть дрогнули в улыбке. Голос зазвучал мягко до тишины:
— Это приятно, — а может, только шевельнулись губы. Но он услышал. Зарайская подалась вперед — сведенные ноги скользнули по полу мыском туфли, ушли под стул, сильнее притиснулись друг к другу. Она оперлась локтями на стол, и плечи ее искривились. — Когда на тебе рисуют, — бедра ее чуть сжались и расслабились, чуть сжались и снова расслабились. — Ты как картина, — губы ее шептали, а звук голоса шел у Дебольского из головы, — которую рисуют и… целуют. Много-много целуют.
Зарайская лежала на кровати, плотно стиснув колени. Мужчина горячими руками охватывал ее ноги, целовал. Целовал, водя губами по узкому, приманчиво беззащитно-бледному бедру — трепетно острому колену — напряженным, боязливым икрам — пугливым, подрагивающим щиколоткам. Поднимался вверх, рисуя картину совершенной хрупкости ее тела.
