По дороге к любви - Редмирски Дж. А. (прочитать книгу .TXT) 📗
Лицо ее светлеет, она ложится на спину и кладет голову рядом с моей. Я нежно целую ее волосы.
– Значит, этим и будем заниматься, – говорит она. – Делать вдвоем то, что нам нравится, и не сидеть на одном месте. Конечно, это не путешествие пешком по всему миру, но… – Она умолкает на минуту, задумывается. – Но ведь это даже лучше!
И глаза ее светятся восторгом.
Я весело смеюсь, глажу ее по щеке. Как больно слушать, когда она говорит об этом. Она, кажется, твердо верит в то, что это когда-нибудь случится. Как больно сознавать, что меня здесь уже не будет. Ах, если бы только быть с ней вместе, мне уже совершенно все равно, чем заниматься, – главное, была бы она рядом.
Мы лежим рядышком на больничной койке, а у меня такое чувство, будто мы снова в дороге, едем куда-то, сами не знаем куда. Мы не говорим ни о болезни, ни о смерти. Просто болтаем о чем попало, смеемся, потом я пытаюсь ее соблазнить, дразню ее, мои шаловливые пальцы шарят по ее интимным местам. Она хихикает, отталкивает мою руку, но потом сдается и позволяет мне ласкать ее. А позже сама платит мне той же монетой.
Потом мы просто лежим, порой переглядываемся, но чаще смотрим перед собой, словно погруженные в глубокие скорбные думы.
Вдруг Кэмрин встает с кровати.
– В чем дело, детка?
– Ни в чем, все нормально, – ласково улыбается она в ответ.
Потом снимает брюки и рубашку.
Ухмыляюсь, как мальчишка. Никогда не занимался любовью на больничной койке.
– Мне ужасно хочется переспать с тобой в этой палате, – говорит она, забираясь обратно ко мне в постель, – но не дождешься. Тебе нужно беречь силы для операции.
С любопытством гляжу на нее, а она как ни в чем не бывало укладывается рядом со мной в трусиках и бюстгальтере и снова прижимается всем телом ко мне. А на мне под одеялом только синие больничные штаны. Она прижимается ко мне грудью, сплетает ноги с моими. Наши тела подходят друг к другу, как детали пазла.
– Что это ты задумала? – спрашиваю я; меня распирает любопытство.
Она протягивает руку и гладит пальцем мою татуировку с Эвридикой. Я молча наблюдаю за ее действиями, наслаждаясь ее прикосновениями, ее теплом. А когда ее указательный палец касается локтя Эвридики, где рисунок обрывается, она двигает его дальше, уже по своему телу, как бы продолжая линию.
– Я хочу быть твоей Эвридикой, ты не против?
Сердце мое на секунду замирает, у меня перехватывает дыхание. Она сейчас коснулась не моего тела, а приласкала саму душу. Хочется кричать от радости, но я гляжу на нее и только улыбаюсь до ушей, как идиот.
– Хочу, чтобы вторая половина татуировки была у меня, – продолжает она, касаясь пальцем моих губ. – Чтобы на моих ребрах был Орфей и чтобы они с Эвридикой снова были вместе.
Я даже не сразу обретаю дар речи.
– О, детка, зачем тебе это? Ты знаешь, как это больно? Особенно на ребрах… Очень больно, поверь.
– Но я так хочу, и плевать мне на боль.
Чувствую, что глаза мои наполняются влагой, целую ее в губы долгим горячим поцелуем.
– Что ж, я бы тоже очень хотел этого, – шепчу я.
– Отлично, вот после операции и сходим, когда ты поправишься, – шепчет она в ответ.
– Да, – киваю я, – без меня не получится, надо, чтобы татуировки обязательно совпали, чтобы один рисунок стал продолжением другого. Знаешь, Гас – это художник, который мне ее делал, – так смеялся, когда я объяснил ему свою задумку.
– Правда?
– Ага, – радостно улыбаюсь я. – Обозвал меня безнадежным романтиком и пригрозил, что расскажет моим друзьям. А я ответил, что он рассуждает, как мой отец, и попросил заткнуться, к чертовой матери. Гас – отличный парень и художник тоже классный.
– Да, это видно.
Я запускаю ей в волосы пальцы и начинаю зачесывать их назад. Но внезапно холодная, жестокая реальность снова заползает между нами, вынуждая меня очнуться от грез. А ведь я уже почти поверил, что все может быть иначе.
– Кэмрин, я хочу, чтобы ты была готова ко всему.
– Ну вот, начинается… Может, хватит?
– Нет, детка, сделай это ради меня. Не надо верить на все сто в эту чертову операцию. Нельзя, понимаешь?
– Прошу тебя, Эндрю, перестань.
Я нежно прикладываю палец к ее губам. Она снова плачет. Как больно видеть ее слезы, но я должен это сказать. Ради нее.
– Просто пообещай, что всегда будешь напоминать себе, что я могу умереть.
– Но я не могу!
Сжимаю ее еще крепче:
– Обещай.
Кэмрин стискивает зубы.
– Обещаю… – наконец шепчет она через силу.
Это только чтобы меня успокоить. Я прекрасно знаю, что на такое она неспособна.
– Но тогда и ты обещай, что выздоровеешь, – добавляет она, устраивая голову у меня под подбородком. Я прижимаю ее к груди. – Я не могу без тебя, Эндрю. Ты должен это знать.
– Я знаю, детка… Знаю.
Мы молчим, долго молчим.
– Спой мне что-нибудь, – прошу я.
– Что спеть?
– Ну, хотя бы «Прах на ветру».
– Нет, эту песню не буду. И не проси. Ни за что.
Я снова прижимаю ее к себе.
– Тогда другую, – шепчу я. – Ужасно хочется слышать твой голос.
И она начинает петь «Яд и вино», ту самую песню, которую мы с ней пели в Новом Орлеане, когда в ту ночь лежали, обнявшись. Я подпеваю несколько куплетов, но мне трудно, я слишком ослаб. От переполняющих меня чувств, от этой проклятой болезни, от душевных мук, от сознания неизбежности, которая меня ждет.
Наконец, крепко обнявшись, мы засыпаем.
* * *
– Просыпайтесь, пора сдавать анализы, – слышится голос откуда-то сверху.
Я сбрасываю с себя остатки сна и вижу над собой у края кровати медсестру. Чувствую себя как-то странно, кружится голова. Примерно так я себя чувствовал дома за несколько минут до того, как потерял сознание. А когда очнулся, то увидел, что лежу на этой койке, и помню только запах жареного бекона. И потом этот запах преследовал меня долго, несколько часов. Он был так силен, что я даже спрашивал у сестер, нет ли тут где-нибудь поблизости кафетерия.
– А вам лучше сейчас одеться, – говорит сестра и хитренько так улыбается.
Думаю, она догадывается, что мы с Кэмрин здесь не только разговоры разговаривали или спали, судя по нашему виду.
Пока сестра проверяет показания приборов, Кэмрин встает и начинает одеваться. Возле койки уже стоит кресло-каталка.
– Какие анализы? – спрашиваю я слабым голосом.
В глазах у меня двоится, я туго соображаю. Господи, сделай так, чтобы Кэмрин ушла первой, пока со мной не случилось ничего страшного…
– Эндрю… – говорит она, подходя к кровати.
Видно, понимает: что-то не так.
Я поднимаю руку, вяло машу, чтоб она поскорей уходила.
– Все в порядке, детка, все хорошо. Просто голова немного кружится. Еще не совсем проснулся.
Сестра обходит кровать, помогает мне сесть, отводя трубку капельницы.
– Я его забираю на часик, может, на два, вряд ли больше, ему нужно сдать анализы, пройти обследование. А вы пока можете пойти перекусить, ноги заодно размять, а потом возвращайтесь.
– Но я не хочу расставаться с ним.
– Делай, что она говорит, – приказываю я, правда стараюсь, насколько мне удается, чтоб голос звучал поласковей. – Тебе обязательно надо поесть. Я так хочу. – Поворачиваю голову, тычу в ее сторону пальцем. – Но только не бифштекс, поняла? – говорю я, стараясь придать голосу игривую интонацию. – Не забудь, я обещал сводить тебя в ресторан, угостить бифштексом. Дождись, когда я выйду отсюда.
Кэмрин все-таки улыбается, но как-то вяло, я надеялся на другое.
– Хорошо, – неохотно кивает она. – Вернусь через пару часов.
Подходит, нежно целует, и некоторое время мы молчим.
Наконец я забираюсь в кресло-каталку, и сестра везет меня к двери. Оглядываюсь и смотрю на Кэмрин, пока меня не выкатывают из палаты. Мне кажется, я вижу ее в последний раз. Подо мной бежит блестящий белый пол коридора, похожий на бурлящую реку. Постепенно начинаю различать в сверкающей поверхности границы кафельной плитки. Чувствую, что не могу поднять глаза. Сначала я думаю, что это от бессилия, но потом понимаю, что причина в другом. Сворачиваем за угол. Слышу чьи-то голоса, они все ближе, но головы я по-прежнему не поднимаю. Чувствую, колесики кресла крутятся все быстрее, легкий ветерок щекочет спину. Голова как чугунная, тяжело давит на плечи.
