Парадиз (СИ) - Бергман Сара (читаем книги онлайн бесплатно полностью txt) 📗
И не понял. Ему вдруг со смесью ужаса и отчаяния показалось, что это он — Александр Дебольский — сходит с ума.
— Зачем?! — он так грубо схватил ее за предплечье, что, должно быть, и сам выплеснул напряжение, причиняя боль. Но в этот краткий момент он не мог себя удержать. То, чего он не понимал, вызывало в нем волну паники, почти физического испуга: — Зачем ты туда идешь? Ты что, больная?! — и он встряхнул ее, схватив за плечи, — зло и жестоко, так что Зарайская на мгновение даже вздрогнула, испугавшись.
Вскинула на него горящие глаза, лицо ее исказилось мукой, будто это он вытягивал из нее жилы, а не тот человек, к которому она собиралась идти:
— Потому что он меня бьет! — с болью отчаяния бросила она ему в лицо.
И сникла.
Как-то вдруг потухла, и плечи ее — взведенные, напряженные — обвисли в руках Дебольского. Она опустила голову — едва-едва коснувшись макушкой его пиджака. Так, что на долю секунды могла создаться иллюзия, что она ищет у него защиты. Или помощи.
Сладко-горький аромат духов окутал Дебольского. Пальцы его стискивали ее руки, ощущая жар кожи, тонкость хрупких костей, мягкость ткани темно-красного обтягивающего платья. Сквозь пиджак он почувствовал волосы, рассыпавшиеся по лацканам, бархатистую шелковистость прядей. Ноздри жадно втянули запах испарений ее тела: теплой кожи, влажных висков, бархатистых подмышек.
Зарайская несколько секунд простояла, не шевелясь. А потом медленно подалась назад.
— Ответ в вопросе, — хрипло прошептала она, у самого его лица дрогнув тонкими, приманчиво боязливыми губами. — Пусти меня, Саша. Мне надо идти.
И он с апатией разочарования, со странным отчаянием предопределенности, передавшимся от нее, убрал руки.
Зарайская вышла из кабинета — прощелкали острые шипы каблуков. А вокруг Дебольского остался только горько-сладкий мучительный аромат духов.
43
Дебольский начал курить в постели.
Не потому что возникла какая-то потребность, и не от маскулинного удовлетворения, как это любят описывать в романах: «он курил в постели после удачного секса», — а потому что лень было встать и дойти до балкона. Оторваться от кровати, открыть створку. Да и слишком часто пришлось бы отрываться.
Он лежал сначала на разобранной, со скомканным одеялом, постели, потом на диване перед включенным телевизором, смолил тяжелые, густо пахнущие средней паршивости табаком, сигареты и стряхивал пепел в блюдце с голубым кантом. Одно из шести одинаковых блюдец, которые унылым строем сохли в шкафу над раковиной и каждый день символом неизменной рутинности бытия снова и снова выстраивали этот свой ровный, удушающий порядок.
Курить он начал неожиданно много. Заканчивал одну, бросал бычок, безынтересно ставя блюдце на подлокотник. И вдруг ловил себя на том, что меж пальцами уже тлеет следующая, потом еще одна и еще.
А после не мог вспомнить, чтобы делал в эти выходные хоть что-то еще.
Он лежал и ни о чем не думал. Попирая ногами смятый плед, свезенную простыню. И жена время от времени настойчиво, нетерпеливо раздраженно, досадливо неудовлетворенно мучила его и насиловала:
— Встань… встань… встань… подними ноги… я заправлю постель…
Изнуряюще докучливо вынимала нервы. И, пожалуй, сама находила в этом смутное удовольствие. Изымая из него душу.
Наташка тоже устала играть в компромиссы. И, наверное, оценивала внутри, взвешивала, соизмеряла: стоит ли мир в семье ее мучительной работы понимания. А скорее всего, в глубине сознания уже хотела, чтобы все побыстрее закончилось.
Так уже казалось проще.
А он лежал, курил, не видя, смотрел в телевизор, и ему было все равно. Перед глазами играло мельтешение картинок, каналы сменяли друг друга: бегающие футболисты, крикливые ведущие, аляповатые клипы, густо напомаженные губы, едящие микрофоны, потные парни с пистолетами… И когда Дебольский закуривал первую из второй пачки, ему было не важно, что решит жена.
Все стало безразлично.
А Наташка даже не пыталась обращаться к тому, кто в этом доме не присутствовал. Сама собрала Славку, вместо Дебольского свозила его на тренировку, потом в кафе на день рождения кого-то из школьных приятелей — скорее всего, того с которым они притащили на уроки кота.
Съездила в магазин, демонстративно принесла в дом сумки с продуктами. Спектакулярно показывая ему свою самодостаточность, болезненно мучительно наслаждаясь своим отрешенчеством. Что было видно, легко читаемо.
Но тоже безразлично.
Дебольский не встал даже для того, чтобы закрыть за ними дверь. Бросил в ответ равнодушное сквозьзубное: «Захлопни», — уже не беспокоясь, как это воспримется.
И Наташка, вернувшись, тоже уже не находила сил с ним разговаривать. Металась по дому, в каком-то бестолковом нервном напряжении делая пыльную, мусорящую уборку. Стучала дверцами шкафов, бряцала стеклами душевой кабины. И в каждом шорохе, разносившемся по дому, скрипело, звенело, копилось недовольство. Как электрический провод, накаливающийся в трансформаторной будке. Чей зудящий скрежет уже невозможно слушать. И кажется: давай, давай скорее, быстрее уже вспыхни, взорвись, — и станет легче.
Но это тоже была иллюзия.
Вечером скандал случился, но легче от него не стало. Наташка, уже на излете нервного напряжения, вбежала в спальню. То ли в поисках ручки, то ли, чтобы забрать для Славки настольную лампу. На бегу сбросила в кресло комок стираного белья, обернулась и неловко наткнулась на растянутую поперек всей комнаты корягу сушилки. Зачем-то перестирав за день все, что скопилось, все, что не скопилось, все, что нужно и не очень.
А споткнувшись, нервно вздрогнула, замерла на мгновение, глядя на мужа. И наконец, закричала:
— Встань! — на резкой звенящей ноте. — Встань, я кровать заправлю — сколько можно лежать?!
И от нестерпимого режущего звука ее голоса Дебольскому стало тошно.
Он не нашел в себе силы ответить. Промычал что-то недовольно невнятно, скупо, через силу. И сбил длинный столбик пепла о голубой край блюдца.
Только тогда Наташка по-настоящему перешагнула порог, который не пересекала почти никогда, за которым сама не знала, что делать:
— Да встань уже! Что ты все молчишь?!
Вывела войска, объявив начало боевых действий. Она устала от натянутой тишины. Она хотела скандала.
— Я устала уже от этого! Сколько можно?!
— Что можно? — медленно, с неохотной ленью выцедил он. И почувствовал: ему все равно. Ее крики, ее нервы, ее слезы — больше не трогали. Ничего не отнимали в его жизни, а потому не пугали.
— Все! Все вот это, Саша! Скажи мне, что происходит! — и лицо в ожидании, трепеща правды, побледнело. Большие, прекрасные, опорошенные густыми ресницами глаза, которые он так любил в молодости, были испуганными и старыми. — Что ты лежишь весь день? Саша, скажи! — заломила она руки.
И Дебольский тупо, почти безэмоционально огрызнулся:
— А тебе жалко? — и стряхнул белый столбик, скопившийся на кончике сигареты.
Он не хотел так. Не хотел этого всего. И внутри желал испытывать хоть что-то, переживать и бесноваться, чувствовать стыд или угар. Но не чувствовал. Ему было только скучно.
— Мне «жалко»? — тихо как-то даже опешила жена. Удивленно, растерянно: — Я все выходные занимаюсь Славкой, я за продуктами ездила, домом занималась, я… — запнулась, запуталась она в этой мелкой, будничной, ничего, по сути, не значащей рутине. Потому что и сама поняла, как серо безлико, глупо наивно все это звучит. И почти беззвучно добавила, с удивлением открытия на лице: — Тебе что, все равно?
И ему в самом деле было все равно. Будто это уже не его дом, не его жена. И там, в комнате, уже не его сын.
А зачем ему было скандалить с чужой, ничего плохого не сделавшей ему женщиной? Ему ничего не хотелось. Не было больно, не было страшно, волнительно. Внутри осела какая-то серая, опустошенно безнадежная скука.
— Дай мне отдохнуть, — медленно, с угрозой выцедил он. — Я на работе всю неделю, у меня два выходных. — И упреждающе повысил голос: — Оставь меня в покое!
