Парадиз (СИ) - Бергман Сара (читаем книги онлайн бесплатно полностью txt) 📗
Вот только делать этого уже не хотелось.
Он смотрел, как Зарайская, стиснув колени и заведя под стул ноги, почти не глядя, составляет план новой методички, и ее худые, разбросанные по клавиатуре пальцы рассыпаются морской галькой, переливом белых костяшек.
На план, который она так запросто набрасывала из головы, никуда не заглядывая, ориентируясь на одни свои знания и опыт, у него ушла бы неделя. И с корпоративом этим: он мучительно терзался бы со сценарием, вырывая куски из прошло-позапрошлогодних программ, спасаясь только тем, что начальству наплевать еще больше, чем ему. А Зарайская бы сделала его, не спуская сверкающей пелерины своего блистательного смеха.
И это унизительное понимание оскоминным жжением усиливало терпкое, смрадное удовольствие, с которым Дебольский думал о том, где и когда она вытерла его сперму.
В туалете? Неловко оттянув узкий край юбки? Просунув между ног ломко изогнутую руку с пошло откровенным квадратом смятой бело-нежной заботливо-лотосовской бумаги? В тесноте его маленькой, розовокафельной кабинки? В душном мареве испарений ее тела.
Его ласкало эректильное удовольствие ощущения, что сейчас между ее ног остался его едкий, надсадный запах.
И Дебольский, со злой безразличностью ко всему сцепив пальцы у подбородка, оперев руки о подлокотники, в медлительной праздности раскачивался в кресле.
— Александр Павлович! — увидел это и громко хлестнул его Сигизмундыч, выходя из стеклянной банки своего кабинета. Прижимая к груди, как трепетную возлюбленную девственницу, серую кадровичную папку. И не поднимая головы спросил: — Это же вы подбирали ресторан в прошлом году? — по начальственной своей привычке не дожидаясь ответа. — Мне он не понравился, — разгромно отрубил он покаянную голову, — имейте в виду. — И снизошел с Олимпа: — А провели вы его неплохо — тут я вами доволен. В этом году тоже будете вести вы, пока больше некому.
Так рутинно, обыденно, потеряв в своем мировосприятии крушение вселенной увольнения Дебольского, разгласил он.
Будто уже забыв о произошедшем. Будто подписав и разом выпростав из сознания.
И Дебольского охватила острая злая обида. За то, что он в лучшем случае тот, кого «пока больше некому» заменить. Но при этом тот, без которого всегда можно обойтись. Кого не вспомнят.
А ему разрывающе яростно, остро, жарко, нутряно хотелось значить! Не существовать свою жизнь говорящей жопой, плящущей на корпоративах. А значить, занимать место.
— Я уволился, — бросил он, рывком выпрямляясь на стуле. Не думая и не собираясь ничем заниматься.
— Ничего, у вас две недели. Вы успеете.
Моча вскипела в крови Дебольского.
— А не пошел бы ты? — с навернувшимися на душу детскими слезами обиды тщетой ярости бросил он.
Для того только, чтобы понять, удостовериться, что всем безразлично, что жизнь его не центр мироздания, и сам он — Александр Дебольский — практически никто. В бешенстве своем никто, в изломе жизни — все равно никто.
И Сигизмундыч равнодушно подтвердил его:
— Ваше тихое помешательство, Александр Павлович, — это ваши проблемы. — Не словами, а самим обыденным тоном отстранения. — В этом отделе командую я, и еще две недели вы принадлежите мне. Считайте, что вы моя собственность, — говорил он так спокойно и деликатно, что Дебольский нутром понял: его тут уже нет. Сигизмундыч уже вычеркнул его для себя, он уже почти посторонний. Тот, кого забудут и не вспомнят. Уже почти забыли. — И я решил, что вы будете вести этот корпоратив. Или уволитесь по статье. Мне, в сущности, нет до вас никакого дела. Вы, Александр Павлович, — опустил он папку и презрительно, с уничижающим отвращением посмотрел в глаза, — посредственный специалист, и очередь за вами не выстроится, и телефон вам не оборвут, не ждите.
А в зону взгляда самого Дебольского вдруг попала она. Лёля Зарайская — блистательная Зарайская, за которой выстроятся, за которую подерутся, и для которой «Лотос» — просто «первое место, куда позвали». Он увидел ее теплые плечи, оторвавшиеся от склоненности над методичками, тонкие пальцы, остановившие искрометный такт клавиатуры, вызывающе острые колени, приманивающие взгляды, шипастые каблуки, в нарушение всех приличий покоящиеся на столе, — ведь ей можно, ведь она нужна.
Дебольского объяла пьяная, ни на кого не направленная ненависть. Шаткая, прогоркло хмельная, ядом рвоты поднимающаяся в желудке.
— Вы ведь знаете, как это работает, — спокойно, буднично безнадежно, приговорно рассудительно говорил Сигизмундыч. — Все будут звонить сюда. А возьмут вас или нет — будет зависеть от меня. Так что на вашем месте я был еще подумал, как себя вести и что мне говорить. Не раздражайте меня перед уходом…
— А иначе что? — медленно, неподвластно бешено спросил Дебольский, поднимаясь. И уже не мог, не хотел, не в силах был сковать грязно-желтую волну желчи, затапливающую его взвинченное сознание, вырывающаюся наружу многолетне угнетенным потоком. — Что ты мне сделаешь? — едко, оскорбительно, унижающе-безоглядно бросил он. — Напугаешь? — и, глядя в глаза этому плюгавому, бровастому, высокопарному, самозабвенному холую, вышел из-за стола: — Ты что, правда, думаешь, тебя тут боятся? Что они, — и рука его медленной дугой беспощадности обвела напряженный кабинет, — они вот все трясутся? Правда? — и сказал правду: — Да над тобой потешаются! — губы его затряслись от страстного, почти эротического наслаждения: — Ты клоун! Хочешь, чтобы я лебезил и унижался, да? — сделал он шаг вперед: пахнущий гарью сожженых мостов, насладительный шаг. — Любишь это? Человеком себя чувствуешь? Самовозвышаешься? — упился он собой, сочной мерзостью, густой сладко-тошнотворной ненавистью: — Ты тут забываешь, как твоя жена на пацане скачет? Или тебе нравится, что она с члена на член прыгает? Ты себе это представляешь, нет? Мне всегда интересно было, что чувствует рогоносец. Тебе нравится, ты от этого в штаны спускаешь? Или удержать не можешь? Не слушает она тебя? — трогательно сочувственно, понимающе ласково протянул он. Сопереживающе. Сострадающе.
Всем своим сердцем.
И услышали это все: здесь — и там — за дверью, где сидели девочки кадровички. В покрытом сплетнями коридоре, во всем оползенном плесенью слухов огромном офисе.
Сигизмундыч спал с лица. Так побледнел, что гладко выбритые щеки его стали мутно-серыми, как высохший, раскалившийся на солнце бетон. А значит, Зарайская была права, этот убогий хмырь знал — знал, что его блядь ему изменяет. И помалкивал. Потому что слабодушно трусил и цеплялся за нее. Готов был терпеть.
Перед глазами Дебольского слились и смешались: дымно-маревный взгляд Зарайской, кругло-испуганные очи Жанночки, трусливые, безответные бусины Попова, узко-татарские щелки Антона-сан. И глупые, вызывающе наивные пуговицы Эльзы.
Ее простодушные, убийственно немодные, смертоносно провинциальные залакированные кудри. Нелепо кухарская складка жира над поясом платья.
— А вы чего слушаете? — резко повернул к ней голову и рявкнул он. Злорадным, уничижающе проницательным извержением. — Вам приятно про такое слушать? А? Щекочет нервы? Вы от этого кончаете? Единственный способ, да? Как грустно, когда никто не трахает, — презирал он эту нелепую, нескладную женщину. — Остается только на чужие ширинки смотреть. — И повысил-повысил голос до разбивающего ее крика: — Смотри, смотри внимательней! Плохо выполняешь свои обязанности! Не убдела! — крикнул он, и разрывающий грохот сотряс офис, расколов монолит на две части. Огораживая от него защитной стеной воцарившейся тишины замерших работников тренерского отдела.
Зеленоватая вода хлынула на пол кабинета, набегающей морской волной смывая с пола его, тренера-методиста Александра Дебольского. Окатила, очищая от него ножки стульев и столов.
Осколки разлетевшейся вазы брильянтовыми брызгами морской пены вскружились у замерших ног, перелились ракушечным перламутром. Дешевая ваза — удобно стильная, возвышенно угловато прямая, стоящая три копейки, но в офисе «Лотоса» создающая эффект дороговизного пафоса, — разбилась вдребезги. Смешавшись своими осколками с тяжело упавшими, сплюснувшими головками алых роз.
