САКУРОВ И ЯПОНСКАЯ ВИШНЯ САКУРА - Дейс Герман Алибабаевич (книги без сокращений TXT) 📗
«Да, попал дядя круто, - без всякого злорадства вспоминал Сакуров, - мало – он заплатил нехилую копейку за место и остался без товара. Теперь ему плати склифским нянькам, чтобы из-под него говно во время выносили, да ещё какому-нибудь интерну – чтобы хотя бы морду зашил. Да ещё тачку вызволяй со штрафстоянки…»
Вспоминая телепередачу, Сакуров не помнил, чтобы в ней хотя бы словом упоминалось о расследовании инцидента, в результате какового дядя оказался в Склифе. Зато он помнил азарт, с каким новый российский журналюга рассказывал о случившемся только для того, чтобы поднять рейтинг передачи.
«А всё-таки, как ни верти, простому крестьянину много хуже везде, чем простому коммерсанту, адвокату или журналисту, - возвращался к истокам Константин Матвеевич, сворачивая на Угаровский большак, - но почему такая сволочная несправедливость? Ведь крестьянин, в конце концов и грубо говоря, кормит остальное человечество. Он кормит, а ему взамен – пожизненная каторга без выходных, отпусков и Пулитцеровских премий. Наверно потому, что крестьянин всю жизнь на свежем воздухе, а банкиры – только во время отпусков. Да, дорогого нынче стоит свежий воздух…»
Глава 53
Купив телевизор, Сакуров, наверно, погорячился. Нет, как человек организованный и сознательный, бывший морской штурман не пялился в ящик за счёт того времени, которое требовала его плотная сельскохозяйственная деятельность. Также телевизор не отнимал у него и того времени, что требовалось для чисто домашних работ типа готовки пищи, осеннего консервирования, постирушек и уборки с топкой. Зато всё оставшееся время – за исключением пяти часов обязательного сна – Сакуров торчал у телевизора. Короче говоря, Константин Матвеевич совсем перестал читать.
«Это я зря, - корил себя бывший морской штурман, таращась в ящик и стараясь угадать слово в новомодном шоу «Поле чудес», - эдак я совсем деградирую, если вместо книг буду смотреть сериал «Коломбо». Хотя «Коломбо» много лучше, чем про богатых, которые тоже плачут…»
Впрочем, такую муру как «Поле чудес» и прочие ток-шоу Константин Матвеевич перестал смотреть довольно скоро, потому что понял, насколько пустые это и совершенно бездарные телепередачи. Зато ему нравились разные круглые столы с участием всяких известных российских деятелей, начиная от журналистов новой волны и кончая заслуженными деятелями от различных отраслей знаний и практической деятельности. Эти деятели говорили так умно и так значительно, что, слушая их, Сакуров как бы приобщался к их ареопагу (114). Тем более, что, слушая передачу, Константин Матвеевич мог мысленно оппонировать тому или иному её участнику. Особенно горячо он оппонировал Черкизову, Сванидзе и Познеру (115). Да и как не оппонировать, когда те так распоясались в антисоветской чернухе, что сравнивали Советский Союз с одним большим концлагерем, а Сталина ставили в один ряд с Адольфом Гитлером.
«Нет, я могу допустить, что Сталин был порядочным злодеем, но какая на хрен аналогия с Гитлером? – мысленно возражал Сакуров. – И потом: Гитлер инициировал войну, унёсшую более пятидесяти миллионов жизней, а Сталин Гитлера таки завалил. И не надо мне пудрить мозги про ведущую роль Жукова и наш героический народ. Ясное дело, он героический, да и Жуков – гигант военной мысли изрядный, однако нет в истории таких примеров, чтобы войны подобного масштаба, как Великая Отечественная, выигрывалась с помощью одного только народа или одного только маршала. Вспомнить, хотя бы, Русско-Японскую войну 1905 года, когда и солдаты с матросами себя показали, и военачальники не подкачали. Однако страной в те времена правил Николай второй, пьяница и головотяп, а военным и адмиралтейским ведомствами ведали привычно – для России – вороватые чиновники. Вот они воруют, царю по барабану, Рожественский (116) прётся с эскадрой на подмогу, а японцы наших колбасят. И пусть «Варяг» с «Корейцем» отличились беспримерным героизмом, однако никакой от этого героизма пользы русской короне не образовалось…»
Тем временем, пока Сакуров мысленно спорил с непроходимо авторитетным Познером, в прения с ним же вступал какой-то учёный дяденька. Однако дяденька прел как-то неубедительно, и всё время старался высказать свою какую-то особую точку зрения, отличную вообще от всех точек зрения всего мыслящего человечества. И, пока он пытался, на него дружно набрасывались сторонники Познера, и вскоре от дяденьки оставалась одна только его оригинальная точка зрения, а прения в пользу Советского Союза и товарища Сталина – побоку.
«Вот оно – торжество нашей демократии! – торжествовал Сакуров. – Ведь эдак лет через десять любой дурак будет думать так, как сейчас говорят Познер со товарищи! И всяк вышеупомянутый дурак возомнит, будто он сам до всего допетрил – и до одного большого концлагеря вместо Советского Союза, и до Сталина в роли ближайшего сподвижника Гитлера…»
Тут Константину Матвеевичу становилось невыразимо гнусно. Наверно, от бессилия в деле противоречия такой откровенной и наглой познеровской со товарищи лжи. И пусть он тут им со всех сил оппонирует, в ящике главными по-прежнему оставались Познер, Сванидзе, Черкизов и иже с ними.
«Но ведь неправда всё это! – негодовал про себя Сакуров. – Что, плохо было, когда ты мог без страха для жизни и здоровья поехать на поезде не то в Ужгород, не то в Нахичевань? Или, скажем, в Тбилиси с Ашхабадом? Или, поди, плохо было бесплатно учиться, лечиться и получать квартиры? Да, было плохо, но не нам, жившим в так называемой империи зла, а тем, кто по соседству сидел на мешках с деньгами и трясся за их сохранность: а как бы местечковое быдло, наглядевшись на соседей за железным занавесом, не отняло бы эти мешки, а хозяевам не накостыляло бы по шее…»
Пока Константин Матвеевич негодовал, слово за круглым столом перешло к новому заседателю с академическим статусом. А Сакуров, прислушавшись к его трёпу и всмотревшись в лица других заседателей, вдруг понимал, что ему разонравилось смотреть эти псевдоумные передачи. Бывший морской штурман, имеющий среднее специальное образование против парада степеней с дипломами и лауреатских званий на экране телевизора, вдруг начинал чувствовать себя истинным мудрецом перед лицом краснобайствующих долбоёбов. А долбоёбы, числом семь мужиков и одна какая-то мятая баба, сидели с лицами умными и хитрыми одновременно. И по их лицам казалось, будто они прислушиваются к сказанному коллегой. Однако, когда начинал выступать очередной заседатель, то сам характер его высказывания свидетельствовал о том, что никого он ни хрена не слушал. Несомненно, какая-то общая канва, задаваемая или Познером, или другим ведущим, каким-нибудь отпетым демократом последнего разбора, в процессе заседания, таки наблюдалась. Но и только. Весь же остальной трёп, невзирая на парад степеней, образований и званий, происходил в совершенно спонтанном и анархичном формате. И выглядело это так. Сначала говорил ведущий и задавал тему. Тема, как правило, касалась очередного этапа общей кампании по «разоблачению» тоталитарного советского режима или что-то в этом роде. В общем, ведущий с порога в зубы начинал гадить туда, откуда к нему притекло нынешнее благополучие. Затем начинали говорить заседатели. И вот тут выяснялось, что каждый из них положил хрен (или ещё что-то в случае мятой бабы) и на тему, и на своих коллег по заседанию. Потому что, дорвавшись до эфира, всякий заседатель норовил выложить своё наболевшее, взлелеянное и перезревшее, наскоро белыми нитками пристёганное к теме и совершенно не согласующееся ни с одним выступлением своих семерых коллег. При этом рожа у очередного выступающего заседателя, говорил ли он о дезавуированной (117) интеграции в постиндустриальное общество маргинальных социальных групп или о декрементной интерполяции парасимпатических ганглий (118) сияла от восторга, словно данный заседатель говорил речь по случаю получения не то Нобелевской премии, не то подачки из фонда Сороса. Рожи остальных заседателей при этом тоже светились, но не от радостного сочувствия речи гениального соседа, потому что его, как уже говорилось выше, никто, кроме ведущего и дураков – зрителей, не слушал. Зато светились данные учёные рожи помалкивающих – до поры – заседателей характерным русским лукавством, и читалась на них – учёных рожах – одна – тоже характерная для большинства высокообразованных русских интеллигентов мысль: дескать, ты мели, Емеля, твоя неделя, но вот погоди, что я-кося выдам!
