Век просвещения и критика способности суждения. Д. Дидро и И. Кант - Библер Владимир Соломонович (читать книги txt) 📗
Мы сейчас убедимся, что выиграть в этой — на два этапа — игре можно — так утверждает рефлексия <просвещенного вкуса* — отчаянно много: способность актуально познавать бесконечное (<неизреченное*), способность становиться бесконечным, ставить себя в ситуацию бесконечност и — главное — способность быть собой — вместе с людьми; но мы убедимся также, что выиграть в этой авантюре духа возможно только опустошаясь, делая бесцельным свое существование.
Продумаем теперь, как Кант разыгрывает эту авантюру, точнее, как он, холодно и сдержанно — со стороны, ее воспроизводит.
Итак, первое дело способности суждения (в сфере эстетических рефлективных суждений) — опустошение субъекта, взаимоаннигиляция все человеческих определений — воображения, рассудка, желаний, морали.
Замыкание субъекта "на себя".
Этот процесс воспроизводится Кантом в аналитике и диалектик прекрасного. а) Чтобы воспринять предмет как <прекрасный*, прежде всего необходимо — это мы уже знаем — погасить интерес к этому предмету. И интерес к его полезности, и интерес к его нравственной значимости. Эта девальвация внеэстетической ценности предметов суждения и совершается в исходной игре познавательных способностей.
Для начала просвещенный вкус, так сказать, требует… Буше.
Если — и пока — я не разрушил интереса к использованию данного предмета или интереса к его высшему предназначению>, этот предмет просто не существует как предмет эстетической оценки, я его не могу увидеть в качестве прекрасного. Но как только предмет вызвал — в предела вкуса! — незаинтересованное внимание и эстетическую оценку, он — сразу же — снова перестает существовать, просвещенный вкус замыкается на себя, зритель уходит от полотна… И — не может уйти от него. Феноменологи этой работы просвещенного вкуса мы также помним по <Салонам* Дидро.
<..для того чтобы сказать, что предмет прекрасен и доказать, что у мен есть вкус, важно не то, в чем я завишу от существования предмета, а то, что делаю из этого представления в себе самом… для того, чтобы быть судьей вопросах вкуса, нельзя ни в малейшей степени быть заинтересованным существовании вещи, в этом отношении надо быть совершенно безразличным> [36].
Но эстетическое удовольствие не может просто — напросто быть; он должно возникать, оно должно преодолевать интерес к пользе и предназначению предмета, оно хитрит… Вначале берет предмет <на полном серьезе> (польза — ценность…), чтобы затем стравить между собой эти исходны устремления, преобразовать их в эстетическую незаинтересованность. Н отсутствие интереса, но уничтожение его — вот что необходимо для просвещенного вкуса.
Вкус Просвещения существует только на фоне и в опасном соседстве вкусом варварским.
Варварский вкус нуждается в <добавках> к эстетическому впечатлению- в <возбуждающем и трогательном>; варварский вкус делает эт <добавки> основой своего одобрения произведений искусства [37].
Просвещенный вкус также нуждается в этих добавках — но чтоб <выбросить> их (далее я подвергну этот термин критике), чтобы в эстетическое наслаждение включалось удовольствие от преодоления варварского вкуса. Феномен очищения вкуса от посторонних примесей, от сентиментально — возбуждающе — полезно — трогательных впечатлений — это есть своего рода катарсис <эстетического суждения рефлексии> — в кантовском понимании. Просвещенный вкус — это тот же варварский вкус, но взятый в его негативном определении, это — обратное общее место.
Но в просвещенном вкусе есть и еще один, самый интимный и существенный катарсис, также безвыходно запертый в культуре Века Просвещени (и воспроизводимый — в иные эпохи — только в просвещенческом контексте…). Просвещенный вкус удовлетворен — мы уже это заметили — тогда, когда в удовольствие знатока входит очищение и от самих эстетически определений, когда <знаток> уходит от полотна. Или — за полотно. Просвещенный вкус — это пафос отрубания — от познавательных и всех други способностей человека — их предметных фокусов, их объектных <закраин>.
Предметом одной какой‑либо способности должна оказаться… друга способность.
Сформулированное сейчас — отнюдь не определение искусства ил эстетического вообще, это — определение эстетики Просвещения, точнее, это определение искусства как феномена Просвещения.
Вернемся к тексту <Критики…>.
Итак, первая дефиниция прекрасного, осуществляемая просвещенны вкусом по качеству: предмет, вызывающий удовольствие, свободное от всякого интереса, называется прекрасным.
Но опустошение продолжается. б) Взаимоаннигилируя и взаимопревращаясь друг в друга, рассудок воображение погасили интерес к произведению искусства. Прекрасны предмет нравится без интереса. Но он должен (!) нравиться и без понятия. Я должен не понимать, почему мне нравится предмет, я (художник или зритель) должен быть уверен, что и всем другим людям этот предмет нравится без доказательства, а просто по естественной сообщаемости всего прекрасного. Первый способ достигнуть всеобщего — обобщение, лежащее основе рассудочного понятия. Доказанная истина — одна для всех — понимающих доказательство- людей. Этот способ для эстетики запрещен.
Предмет должен (!) отвечать моему вкусу (<мне это нравится — и баста!), но предмет отвечает моему вкусу как прекрасный, а не просто как приятны предмет, если я ощущаю, что моя радость может (!) быть сообщаемой всем, что в своей эстетической радости я вступаю в незаинтересованное и безрассудное общение со всеми людьми.
Говоря словами Канта, <в отношении логического количества все суждения вкуса есть суждения единичные… [Но] суждение вкуса заключает в себ эстетическое количество всеобщности>.
<Именно способность душевного состояния к всеобщему сообщению… должна в качестве субъективного условия суждения вкуса лежать в его основе и иметь своим следствием удовольствие от предмета> [38]. И все же совсем без понятия здесь не обойтись.
Так же как в отношении интереса просвещенный вкус осуществляется на фоне вкуса варварского, в катарсисе очищения от трогательности пользы, так же — в отношении понятия — просвещенный вкус нуждается рассудочном понятии, чтобы преодолевать его. Утверждение — <прекрасный предмет нравится всем без понятия> имеет эстетический смысл только в такой редакции: <предмет прекрасен потому, что нравится всем, несмотря на отсутствие понятия, благодаря тому, что, определяя этот предмет (ка прекрасный), я расплавляю рассудок> [39].
Людей действительно объединяет — в сфере разума — не жесткое (одинаковое) понятие и не стихия иррационального, но понятие возможное, спорное.
Жесткость (рассудочность) понятия уничтожает личность, упорядочивая ее. Стихия иррационального уничтожает личность, ее расплавляя. Только в контексте возможного понятия, в контексте пафоса понимания человек сохраняет себя и постоянно стремится к другому. Взаимопонимание должно сохранять и усиливать непонятность (для меня) другого человека (и его идей), обострять его загадочность, его личностность, его несводимость к мне и — тем самым — должно сохранять (во мне) жажду этого полного понимания, стремление к нему.
Таков эстетический смысл опустошения рассудка.
Запомним вторую дефиницию прекрасного — по количеству: <прекрасное есть то, что без понятий представляется как предмет всеобщего удовольствия>.
Камнедробилка просвещенного вкуса продолжает работать. в) Как только игра познавательных способностей раздробила интерес (как форму стремления к предмету) и понятие (как форму жесткого определения предмета), сразу же в игру вступает цель.
В самом деле, после всего уже осуществленного предмет не может выступать для человека ни как цель (или средство) познания, ни как цель (ил средство) желания. Собственная предметная плотность — мы это видели <Салонах> — не имеет для <человека со вкусом> никакого значения, предмет существен формой целесообразности, тем, что эстетическое любовании предполагает этот предмет как цель для самого себя. И сразу же <эти предметом> оказывается не <полотно> живописца, не статуя скульптора, но — это смещение существенно — глаз зрителя, ухо слушателя, душа <человека со вкусам>. Самоцельным оказывается — в эстетически ценном предмете — не предмет, но человек.
