Национал-большевизм - Устрялов Николай Васильевич (читать книги онлайн бесплатно без сокращение бесплатно TXT) 📗
Красочную автобиографическую характеристику этого поколения «переходников» находим у советского поэта Сельвинского:
Напрасно эмиграция пытается монополизировать Пушкина: живи сейчас Пушкин, он был бы не с нею. Немыслимо даже представить себе Пушкина эмигрантом. Он был слишком гармоничен, чтобы не включить в себя революции, и слишком национален, чтобы отказаться от отечества. Не стал бы он — солнечный «фактопоклонник», лебедь Аполлона — злиться с бегунами и хныкать на судьбу за родным рубежом.
Вспоминается его письмо Чаадаеву в 1836 году:
— …Я далеко не всем восторгаюсь, что вижу вокруг себя. Как писатель, я раздражен, как человек с предрассудками, я оскорблен, но клянусь Вам честью, что ни за что на свете я не захотел бы переменить отечество, ни иметь другой истории, как историю наших предков, — такую, как нам Бог ее послал.
Шульгин, перейдя границу, все искал «печать страдания» на русских лицах, — и не нашел. Потом он убедился, что Россия вопреки его ожиданию жива и набирается сил: «я ожидал увидеть вымирающий русский народ, а увидел несомненное его воскресение». В некоторых местах его книги («Три столицы») чувствуются даже намеки на зарождающееся понимание основного: наличие нового человеческого материала, новой жизни, новой психологии. Но только намеки: ибо, впадая в размышления, он сейчас же, роковым образом, усаживается снова на своих привычных «коньков». И не видишь связи между его наблюдениями и его надеждами…
«Толстой был гениален, но не умен. А при всякой гениальности ум все-таки «не мешает»«(В.В. Розанов «Опавшие листья»).
Вспомнилось это по-розановски дерзкое, но в каком-то смысле и проникновенное замечание — за чтением «публицистических» вещей Бунина. Вот уж о ком действительно можно сказать: талантлив, но не умен. И если гений способен заставить забыть об уме, «не удостаивая быть умным», — то талант для этого уже недостаточен.
В морально-философской «публицистике» Толстого первым делом ощущаешь все же присутствие его гения. В публицистике Бунина — только отсутствие ума.
«Всякая власть объективно лучше, чем большевики». Что за безответственная, легкомысленная формула! Ну, а власть, воскрешающая удельно-вечевой период русской истории?..
Отпадение Украины, Кавказа, Сибири, обрывки большевизма там и здесь, кой-где реставрация «Февраля», самолюбование черновщины, жесты керенщины, кой-где «правая стенка» Маркова, офицерские шомпола, помещичьи реестры, пытки страхом и прочими вещами, «миллиард эмигрантов», радостное оживление иностранцев — и прочая, и прочая, и прочая…
Лучше? Веселее?
«Но этого не может быть. Этого не будет».
Это уже другой вопрос. Конечно, не будет, поскольку и не будет новой революции. Но, значит, не «всякая власть объективно лучше»? Значит, может быть и хуже?
«Но это лишь на короткое переходное время, а потом все образуется».
Опять: что за детская резвость, что за мотыльковая легкость мысли? Все равно, что пресловутые «две недели» большевизма… Почему, как, чем и кем образуется? Почему, наоборот, не развалится окончательно?
«Есть пути, которые кажутся человеку прямыми; но конец их — путь к смерти» — писал некогда мудрый царь Соломон (Притчи, 14).
Никак не могут излечиться от старой страсти к «великим потрясениям», к «прямым путям» политической хирургии! И кричат о борьбе вслепую, возводят борьбу в фетиш. Какая безотрадная, удручающая картина!.. И неужели 20 год ничему не научил!
Перефразируя старые слова, можно сказать:
«Контрреволюцию делали плохо. Но не в этом суть дела. Она не в том, как делали контрреволюцию, а в том, что ее вообще делали».
Это не только вывод из прошлого, но и урок для будущего.
Сейчас, мне кажется, меньше всего годны акафисты «героической воле» (нынешний лейтмотив писаний П.Б. Струве). Пользуясь известным противоположением старых «Вех», можно сказать, что «подвижничество» теперь нужнее и умнее «героизма». Кутлер был «подвижником». Шумливые «герои» эмиграции — порождение не «Вех», а разоблаченной ими старой интеллигенции.
Отсюда — и душная атмосфера в зарубежных убежищах. Нетерпимость, узость, какая-то дешевая, подпольная подозрительность, сектанство, демагогия. В этом отношении поучительно читать того же Струве: до чего неприятно-претенциозен, груб, самодоволен стал зачастую даже самый стиль его политических статей! Поразительно и грустно наблюдать, как этот человек с его огромной культурностью, умом, исключительным литературным чутьем и прежде столь благородно-недогматическим складом мышления, сам того не замечая, становится порою просто безвкусен в своей эмигрантской публицистике!..
П.Н. Милюков гораздо выдержанней, степеннее, академичней, холоднее. Он никогда не заменит ругательствами доказательства. Он часто неподражаем в своих мастерских анализах прошлого, нередко убедителен в своей критике настоящего. Но в отношении будущего, когда нужна «интуиция», он был всегда менее удачен и удачлив. Бесспорно, на фоне преобладающих эмигрантских настроений он выделяется авторитетным и достойным контрастом. Но и его основная ориентация — стародемократическая, радикальная — порочна и недейственна в корне. Она не звучит в русской атмосфере. И это даже не «пропавшая грамота», ибо в России ее, в сущности, никогда и не теряли. Это — душа, обреченная остаться нерожденной…
Прислушайтесь к шумящей сейчас в Парижах и Прагах эмигрантской травле «евразийцев». Точь-в-точь по стопам старой интеллигенции: «политический модернизм». Судят по этикетке: «непримиримость или соглашательство?». И когда не получают односложного ответа на этот простой, мелкотравчатый, кавалерийский вопрос, — открывают пальбу из всех орудий: «переливчатые идеи!», «универсальный магазин!», «ни Богу свечка, ни черту кочерга!»…
Евразийство, насколько можно судить издали, — наиболее живое, идейно свежее течение эмиграции. Оно многое чувствует, многое улавливает в современности. Оно как-то прикосновенно к ее «ритму». Но и оно, однако, окунаясь в политику, не избегло общеэмигрантской доли, когда вдруг вздумало мечтать о роли «идейного штаба» для формирующегося «правящего слоя» СССР (ср. евразийский катехизис «Евразийство»). Не могут люди не словесно, а подлинно и до конца осмыслить, что «смена» со всеми своими «штабами» формируется «там», созревает непосредственно в революции, вскармливается и вспаивается революцией. И на ней — прямой отсвет революционного пожара и, следовательно, революционных идей. Нельзя ободрять себя примером дореволюционной эмиграции, из женевских мансард перекочевавшей разом в Кремль: ибо новой великой революции не может быть и не будет.
Будет много мимикрии. Будет много оппортунизма. Будет много тайных помесей, примесей, амальгам. Будет непременно не только революционная фраза, но и революционная природа. Лишь в ограниченном, условном смысле «смена отцов» может стать «сменою вех». Будет идеология, преемственно вытекающая из «ленинизма», пропитанная им, гордая им. Целый большой период переваренной революции.
