Падение великого фетишизма. Вера и наука - Богданов Александр Александрович (читаем книги онлайн бесплатно txt) 📗
«Солнце уходит». — «Наступает сумрак ночи» — «Хищные звери выходят на охоту». — «Люди зажигают костер у входа в пещеру». Вот несколько образов, выраженных словами-понятиями. Три из них относятся к активности внешних сил, и следовательно, могли образоваться только благодаря основной метафоре; четвертый символизирует прямо трудовую деятельность людей, и имеет, может быть, более первичное, не зависящее от основной метафоры происхождение. Все эти образы-идеи вначале должны были существовать вне всякой причинной связи, потому что ее и не было, — а затем, с ее развитием, сомкнулись в причинную цепь. Спрашивается, изменились ли от этого в человеческом мышлении степень и характер их связи с социально-трудовой практикой?
Когда первобытный человек мыслил: «солнце уходит», — то этот факт символизировался в его сознании, как исчезновение некоторой дружественной силы, подобное уходу верного и могучего союзника. Когда он думал: «хищники идут за добычей» — то это познавательный образ приближения грозной силы, враждебной ему и его группе. В обоих случаях идеологической комплекс был проникнут живым и ярким чувствованием, в котором воплощалось соотношение того, что мыслится, с коллективной жизнью и борьбой; и это чувствование всецело окрашивало собою комбинацию слов-понятий, тесно связывая ее со всей совокупностью социально-трудовых переживаний.
Теперь, сохранялась ли эта окраска во всей своей полноте и интенсивности, когда дикарь более позднего периода развертывал в своем сознании причинную цепь, образовавшуюся из соединения тех же мысленных образов: «уход солнца вызывает сумрак ночи; сумрак ночи вызывает хищников на охоту; выход хищников принуждает людей зажигать костры у входа в пещеру». Взятая в своем целом, совокупность этих звеньев по-прежнему неразрывно связана с конкретными коллективно-практическими интересами, — но уже не все звенья в одинаковой мере проникнуты такой окраской. Только последнее из них («люди зажигают костры») непосредственно сливается с трудовой практикой, как и прежде; а все остальные переживаются теперь несколько иначе. Именно, к каждому из них присоединился теперь новый элемент, зависящий от причинной схемы. Он выражается словами «вызывать», «принуждать» и т. под., и символизирует собой, как мы знаем, отношение, аналогичное авторитарной обязательности. Старое чувствование, связывающее данный мысленный образ с общей жизненной борьбой коллектива, не исчезает вполне; но рядом с ним выступает и получает все большее преобладание над ним другое, новое чувствование — причинной принудительности. Это последнее, являясь специфическим «познавательными чувствованием», усиливается тем более и упрочивается тем глубже, чем дальше развивается познание причинных связей, и чем важнее становится их роль в человеческой практике. По мере того как оно объединяет мысленные образы в стройные группы и системы, создавая между ними устойчивую, организованную взаимозависимость, — все менее живо и непосредственно чувствуется связь каждого из этих образов в частности с социальной борьбой за жизнь в целом, потому что мышление все определеннее сосредоточивается на иной связи — на соотношении этих образов между собой.
Словом, тут еще нет, конечно, настоящего отрыва идеологических символов от коллективной практики, на почве которой они выросли; но есть уже возрастающее отдаление от нее, переход прямого соотношения с нею в косвенное… Развитие анимизма и его религиозной систематизации увеличивает это отдаление все более. «Души вещей» — это самостоятельные центры различных активностей внешней среды; и явления, относимые к таким центрам, тем самым уже только через них могут соотноситься с общей совокупностью коллективно-трудовых переживаний. А когда создается «высшее» или религиозное познание, когда анимистические цепи причинности выходят из пределов непосредственного опыта и поднимаются через более или менее длинный ряд звеньев к авторитарной первопричине, — тогда целая обширная область мышления, которая заключает в себе его наиболее широко организующие, его все объединяющие формы, целая эта область, называемая «верой», далеко отходит в представлениях людей от социально-производственного их бытия, как нечто неизмеримо более важное и ценное. Авторитарный фетишизм здесь почти уже отрывает идеологические формы от их действительного базиса.
Откровение, исходящее от первопричины, как единственная надежная основа и критерий познания, как его верховный источник, вот последняя схема, к которой приводит развитие авторитарного мышления. За фетишем первопричины и ближайшими подчиненными ему фетишами второстепенных богов и т. под., скрывается от мышления людей живое единство коллективно-творческой жизни, ее единство в труде и познании. Здесь, как и в авторитарном развитии норм, фетиш замещает для сознания людей социальную связь и социальную силу.
Дальнейшая фаза фетишизма происходит из анархических общественных отношений товарного производства.
В мышлении товаропроизводителя отрыв познания от коллективной практики совершается естественно и неизбежно, благодаря тому, что трудовой коллектив для него не существует.
На основе технического прогресса, подгоняемого конкуренцией, сознание в меновом обществе прогрессирует неизмеримо быстрее и шире, чем когда-либо раньше. Возрастающее разделение труда ведет к тому, что люди по самым различным направлениям углубляются в природу, и их технический опыт обогащается одновременно со многих сторон. Речь и познание, как всегда, организуют эти приобретения, и их обобществляют, т. е. добытое трудовым опытом одних клеток социального организма делают достоянием других, а через то и вообще его достоянием, как целого. Но само целое лежит вне поля мышления отдельных своих клеток-личностей, и они не способны отнести к нему свои познавательные переживания, как не способны отнести к нему и свою производственную деятельность.
В общении с другими людьми, прямом (речь, мимика) или, позже, и косвенном (письмена, книги) человек усваивает массу сведений и знаний — продуктов работы коллектива, и в то же время ее орудий в дальнейшем. Но даже к его личной трудовой деятельности значительная часть, — обыкновенно, наибольшая часть этих идеологических данных, прямого отношения не имеет. Напр., у ассириян и египтян астрономия возникла и развивалась как организующая форма их земледельческого труда, который находился в полной зависимости от великих рек, от колебаний уровня их вод, связанного с определенными астрономическими моментами. Теперь предположим, что те же научные данные усваивает ремесленник или торговец, живущий в городе: ясно, что для него приобретенные знания будут чем-то совершенно независимым от его собственной практики; а связь их с практикой других людей не заметна и не интересна для его эгоцентрического мышления. Даже если крестьянин нашего времени и наших стран усваивает нынешнюю астрономию, то 99/100 ее материала будут казаться ему не имеющими никакой связи с его трудом и хозяйством; и это не только потому, что земледелие у нас связано с астрономическими условиями менее сложной и менее строгой связью, чем в странах древних речных цивилизаций, — но также еще потому, что нынешняя астрономия отнюдь не только земледельческая наука: она развивалась в позднейшие времена на основе деятельности мореплавателей, а значит и купцов, путешественников, колонизаторов; затем, она находится в столь же тесной связи с геодезией, топографией, а через них — с военным делом, и т. д. Наконец, сложившись на почве всех этих разнообразных видов коллективной практики в стройную систему, которая не подчинена тому или другому из них в отдельности, но служит для планомерного регулирования всех их одновременно, — астрономия естественно стала особой специальностью, заняла самостоятельное место в общественном разделении труда; и в настоящее время большинству людей она представляется как образец «чистой» науки, науки «отвлеченной», которая в своих гигантских фабриках-обсерваториях вырабатывает только «истину», одну голую небесную «истину» и стоит вне всякой обыденной земной практики.
