Мифологемы - Холлис Джеймс (книги бесплатно полные версии TXT) 📗

Эти песенки притягивали мое внимание, но не потому, что я хорошо разбирался в теме, а просто они были ритмичными. Я скоро понял, что в таких областях ничему нельзя научиться легко и непринужденно, и эту благоразумную мысль я распространил заодно и на все теологические спекуляции.

В те дни мы фантазировали о том, чтобы кто-то отвел нас в сторонку и нашептал нам на ухо все о смысле этого странствия. Жизнь казалась необъятной, тело не слушалось рассудка и вело себя анархично, общество предъявляло жесткие требования, а мы им подчинялись. И потом, в последующие годы, пережив всевозможные аварии на магистрали жизненного пути, пережив побоища, оставляющие незаживающие раны в сердце, мы так и не знаем ответа ни на вопрос Эджи [193], ни на вопрос Рильке. Если избегать осознания, с сопутствующим ему болезненным свойством нести ответственность, то возникает желание порицать других, даже если во всех сериях этой нескончаемой внутренней мыльной оперы нет других актеров кроме нас. Осознав, быть может, мы могли бы что-то сделать; быть может, дело заключается в том, чтобы разобраться, какие мифы мы проживали.

Теперь вы знаете: ваши родители прекратили поиск и перестали задавать вопросы. Мнительные учителя, косматые священники и щеголеватые политики, – все они сделали то же самое. По существу ответов не знал никто: ни тогда, ни потом – и не знает сейчас. Тем не менее ваш миф живет у вас внутри, совершает для вас выбор, создает историю, приближает будущее. Над нами имеет власть все, что мы не осознаем, а осознаем мы очень мало, даже те из нас, кто пытается это сделать. Гораздо больше нас создает наша история, чем ее создаем мы.

Все, что мы оставляем без внимания в мифе, который раскрывается у нас внутри, непременно приходит к нам или, как всенепременно оказывается, – это еще неустанно повторял Юнг – приходит к нам как бы по воле Судьбы. Например, имаго наших родных, ощущение самости, ощущение Другого и сценарий воспроизведения [паттернов] будет порождать у человека склонность снова и снова выбирать партнеров с одинаковым типом личности, повторять прежнюю динамику и делать похожие выводы [194].

Или может оказаться так, что мы постоянно сталкиваемся с такими же ограничениями выбора, которые стесняли родительскую семью. Тогда мы либо молча приспосабливаемся к таким ограничениям и тем самым перечеркиваем возможность своей индивидуации, или же тратим огромную энергию в попытках геперкомпенсации таких ограничений и тем самым невольно создаем иные искажения в своем мифе.

Насколько же выбор, который мы делаем сейчас, продиктован «мраком прошлого и бездной времени» и как наша история потерялась в детстве, когда мы стали проживать истории других людей?

Отчасти наше интуитивное детское знание заключается в том, что мы оказались в этом мире вместе со своей историей, которую получили от богов. То, как мы воплощаем в жизнь эту историю, испытывая муки по-разному распятого Эго, стремящегося к ощущению комфорта и безопасности, составляет содержание мифологемы, которую Юнг назвал мифологемой индивидуации. Индивидуация, которую слишком часто путают с индивидуализмом наряду с сопутствующими ему нарциссизмом и самолюбованием, чаще всего является суровым испытанием и сопровождается новыми вызовами, страхом, ложными целями и смирением перед богами.

Нарушение этого индивидуального мифа приводит к появлению самых разных патологий и к всевозможным страданиям: как нашим собственным, так и тех, кто нас окружает. Такое невольное предательство причиняет раны телу, самости и другому и вызывает расщепление, которое мы называем «неврозом». Избегать исполнения требований, которые предъявляют нам боги, это и есть основная патология нашего времени, которой подвержены все мы.

В материнской утробе наши глаза не видят, легкие не дышат – мы совершаем вневременное плавание во внутреннем океане. Время и сознание могут появиться только при рождении. Нет ничего удивительного в том, что изначальный миф всех людей -это миф о потере рая, то есть об утрате первичной связи, и что изгнание в сферу сознания становится возможным только ценой этой потери.

Хотя в существенной мере наша идентичность является генетически и культурно обусловленной, следует отметить, что все мы травмированы вдвойне, испытывая состояния подавленности и покинутости (overwhelment and abandonment). При такой интенсивности, степени воздействия и длительности этих экзистенциальных событий посредством проб и ошибок у нас формируются адаптивные стратегии, в лучшем случае основанные на частичном «считывании» мира. Хотя жизнь даст нам другие объяснения, другой опыт отношений, другие силы, очень немногие парадигмы самости и мира станут для нас важнее тех, с которыми мы столкнулись, когда были больше всего уязвимы и впечатлительны и меньше всего способны видеть альтернативы и рефлексировать.

И как же мы можем предъявлять к жизни права на свои истории, если мы находимся под преобладающим воздействием искажающих психологических линз и стратегий поведения, которыми управляет страх? Вследствие этого неизбежного конфликта природы и воспитания, души и реальности мы утратили связь с индивидуальным мифом и попали в какой-то чужой миф. Тогда оказывается, что наша жизнь проходит в соперничестве двух мифологий: одна из них была дарована богами, а другую мы приобрели посредством интерпретаций «прочтения» мира. Мы представляем собой разделенное пополам государство и сами для себя являемся иностранцами.

Древнее наставление Дзен – найти лицо, которое было у нас перед сотворением мира, – означает вспомнить свой изначальный миф. При этом наши истории являются разрозненными и бессвязными. Мы даже можем играть второстепенную роль в истории, которую мы называем своей жизнью. Иногда мы являемся всего лишь читателями, которые терпеливо, до самого конца, ждут, чтобы понять, о чем, собственно, роман, – это отрывочное, скудное и лишенное цельности повествование. И слишком часто мы узнаем, что прожили жизнь кого-то другого, чью-то другую историю.

Как правило, сказанное лучше всего пояснить на конкретном примере – размышляя над историей какого-нибудь человека. Франц Кафка был одним из тех, кто написал свою историю под диктовку собственных травм. Он писал ее, чтобы себя спасти, чтобы выразить свой глубинный инсайт и чтобы получить некое облегчение. Однако он не получил никакого облегчения.

Например, короткий рассказ Кафки «Приговор» может служить иллюстрацией силы отцовского комплекса, в данном случае – негативного отцовского комплекса. Вспомним о том, что система ценностей – мощный аффект и связь с историей – обычно является примитивной, феноменологической и эмпирической [196].

Архетипическое имаго отца служит в качестве мифологемы для решения задачи деятельности, а именно той степени, в которой мы можем почувствовать свою состоятельность и психологический вес (gravitas). Мы должны найти способ пробудить свои силы на благо служения душе. Если человек чувствует уверенность в законности такой попытки и обладает мужеством, чтобы ее осуществить, то тем самым он содействует воплощению позитивной отцовской мифологемы. Если сознательно или бессознательно человек чувствует, что задача ему не по зубам, значит, его энергия является отрицательной. Мы обязаны разобраться в том, какая энергия (положительная или отрицательная) определяет нашу историю. (Энергетическая заряженность мифологемы лишь отчасти является следствием реального переживания имаго отца; она усиливается или ослабляется другими переживаниями, связанными с культурой или отношениями с другими людьми.)