Между натурализмом и религией - Хабермас Юрген (читать лучшие читаемые книги .TXT) 📗
Против этого требования выдвигается возражение, что многие религиозные граждане вовсе не могли бы принять подобное искусственное расщепление собственного сознания, не поставив на карту благочестие собственной жизни (Existenz). Это возражение необходимо отличать от эмпирической констатации того, что многие граждане, занимающие позицию по политическим вопросам с религиозной точки зрения, недостаточно сведущи и изобретательны для того, чтобы находить для этого секулярные, не зависящие от их аутентичных убеждений основания. Поскольку долженствование предполагает умение, сам по себе этот факт достаточно весом. Но центральное возражение имеет нормативный оттенок. Оно соотносится с интегральной ролью, то есть с «местом», которое религия имеет в жизни верующего человека. Благочестивый свершает свою жизнь (Existenz), «исходя из» веры. Истинная вера — это не только доктрина, содержание, в которое веруют, но и источник энергии, из которого перформативно подпитывается вся жизнь верующего [151].
Но ведь эта тотализирующая черта такого образа веры, который проникает в поры повседневной жизни, противится (так звучит возражение) всякой стремительной перестройке религиозно укорененных политических убеждений на другой когнитивной основе: «It belongs to the religious convictions of a good many religious people in our society that they ought to base their decisions concerning fundamental issues of justice on their religious convictions. They do not view it as an option whether or not to do it. It is their conviction that they ought to strive for wholeness, integrity, integration in their lives: that they ought to allow the Word of God, the teachings of the Torah, the command and example of Jesus, or whatever, to shape their existence as a whole, including, then, their social and political existence. Their religion is not, for them, about something other than their social and political existence» [152]. Их религиозно фундированная концепция правоты говорит им, что является политически правым и неправым, так что они становятся неспособными «to discern any „pull“ from any secular reasons» [153].
Если мы принимаем это, на мой взгляд, убедительное возражение, то либеральное государство, которое вместе с гарантией свободы религии, относящейся к основным правам, недвусмысленно защищает такие формы существования, не может ожидать одновременно от всех верующих, что они тоже должны будут обосновывать свои политические позиции независимо от собственных религиозных или мировоззренческих убеждений. Это строгое требование может относиться только к политикам, которые в рамках государственных институтов обязаны соблюдать мировоззренческий нейтралитет, то есть ко всем, кто имеет публичные полномочия или претендует на них [154].
Мировоззренческая нейтральность осуществления господства является институциональной предпосылкой для равномерной гарантии свободы религии. Конституционный консенсус, которому граждане должны взаимно подчиняться, простирается и на принцип отделения церкви от государства. Однако распространять этот принцип с институционального уровня на позиции организаций и граждан в сфере политической публичности представляется в свете только что рассмотренного центрального возражения чрезмерным секуляристским обобщением. Из секулярного характера государственной власти не выводится лично для каждого гражданина непосредственный долг дополнять публично выражаемые религиозные убеждения эквивалентами на общедоступном языке. И тем более нормативное ожидание того, что все религиозные граждане при подаче голосов должны в конечном итоге руководствоваться секулярными убеждениями, проходит мимо реальности благочестивой жизни, существования (Existenz) на основе веры. Правда, это утверждение оспаривалось ссылкой на положение верующих в секулярно обособленных средах современного общества [155].
Дело в том, что конфликт между собственными религиозными убеждениями и секулярно обоснованной политикой или законопроектами может возникать лишь из-за того, что и религиозные граждане на должных основаниях уже должны были принять конституцию секулярного государства. Религиозные граждане уже больше не живут в качестве представителей религиозно гомогенного населения при религиозно легитимированном государственном строе. Поэтому непреложности религиозной веры переплелись с опровержимыми убеждениями секулярного характера и — как «unmoved», но не «immovable movers» [156] — давно утратили свой мнимый иммунитет относительно требований рефлексии [157]. Фактически непреложности веры в дифференцированных оболочках современных обществ подвергаются растущему давлению рефлексии. Но религиозно укорененные экзистенциальные убеждения благодаря своей в конкретных случаях рационально отстаиваемой соотнесенности с догматическим авторитетом неуязвимого ядра непогрешимых истин откровения избегают безоговорочного дискурсивного объяснения, которому подвергаются другие этические жизненные ориентации и мировоззрения, то есть светские «концепции блага» [158].
Именно эта дискурсивная экстерриториальность ядра экзистенциальных достоверностей может (при определенных интерпретациях) придать религиозным убеждениям интегральный характер. Во всяком случае, либеральное государство, которое одинаково защищает все религиозные жизненные формы, должно освобождать религиозных граждан, если они ощущают это как нападки на свою личную идентичность, от требования, что даже в сфере политической публичности они будут проводить строгое разделение между секулярными и религиозными основаниями.
(4) Либеральное государство не может превращать предоставляемое институциональное разделение религии и политики в непосильное ментальное и психологическое бремя для своих религиозных граждан. И все-таки оно должно ожидать от них признания принципа мировоззренчески нейтрального осуществления господства. Каждый должен знать и принимать тот факт, что по ту сторону институционального порога, отделяющего неформальную публичность от парламентов, судов, министерств и администраций, в расчет принимаются лишь секулярные основания. Для этого достаточно эпистемической способности рассматривать собственные религиозные убеждения также и рефлективно извне и сопрягать их с секулярными взглядами. Религиозные граждане могут весьма успешно признавать эту «оговорку институционального перевода» без того, чтобы их идентичность — коль скоро они участвуют в публичных дискуссиях — распадалась на публичные и частные составляющие. Поэтому они должны быть вправе выражать и обосновывать свои убеждения на религиозном языке даже тогда, когда не находят для этого секулярных «переводов».
Это отнюдь не должно отчуждать «одноязычных» граждан от процесса принятия политических решений, так как даже тогда, когда они приводят религиозные основания, они занимают позицию с политическими намерениями [159]. Даже если религиозный язык является единственным, на котором они говорят, и даже если религиозно обоснованные мнения — единственные, которые они могут или стремятся внести в политическую контроверзу, они считают себя членами Civitas Terrana [160], уполномочивающего их быть авторами законов, коим они подчиняются в качестве адресатов. Так как религиозные граждане позволяют себе высказываться на религиозном языке только при условии признания институциональной оговорки перевода, они могут — доверяя кооперативному переводческому труду своих сограждан — воспринимать себя в качестве участников законодательного процесса, хотя в нем принимаются в расчет только секулярные основания.
