Опыт конкретной философии - Марсель Габриэль (читаем книги онлайн бесплатно полностью без сокращений .txt) 📗

С другой стороны, — и это кажется мне главным, — как только я разоблачаю «благонамеренность» в других, то есть становлюсь их су­

144

дьей, попирая тем самым один из существенных заветов Евангелия, то сам начинаю вести себя как фарисей, поскольку незаметно считаю себя «лучше думающим», свободным от тех досадных помех, которые, как я полагаю, стесняют движения других. Спустимся с пустынных высот абстракции на землю: мне совершенно ясно, что у многих левых като­ликов, не жалеющих сарказма по отношению к правым католикам и считающих их «благонамеренными» и «гробами побеленными»*, про­является определенный конформизм наоборот, рискующий очень бы­стро превратиться в просто конформизм. Обратимся к примеру граж­данской войны в Испании, которая вот уже два года сотрясает мир и сознание людей. По отношению к этим событиям столкнулись две про­тивоположные позиции: «мы, католики, за генерала Франко и всех тех, кто желает освободить Испанию от марксистского рабства» и «мы, католики, за тех, кто отказывается отдать страну во власть диктатуры, опирающейся на марокканских наемников и фашистские режимы». Мы никогда не признаем, что с католической или христианской точки зре­ния мирское дело имеет абсолютное значение, независимо от тех средств, которые используются для его обеспечения. Даже если по­добное разделение целей и средств как-то допустимо в политике — хотя и здесь оно глубоко ранит нашу совесть, — оно абсолютно проти­воречит сути христианства. Я осмеливаюсь утверждать, что когда по поводу испанских событий правые и левые католики вступают между собой в конфликт, то в действительности сталкиваются друг с другом два вида конформизма, каждый из которых подхватывает лозунги тех или других органов печати, изо дня в день формирующих и поддержи­вающих у своих читателей предвзятые взгляды. Но драма на Иберий­ском полуострове настолько сложна, что превосходит любые схемы, которые строят себе плохо информированные читатели, питаемые тен­денциозно подаваемыми новостями. Поэтому серьезным образом обо­снованная позиция, свободная от эмоций, здесь практически невоз­можна. Отсюда следует заключить, как бы парадоксально это ни казалось, что если католицизм есть прежде всего требование универ­сальности, то наш долг как католиков заключается в том, чтобы преж­де всего понять, что в данном случае бессмысленно требовать мыс­лить по-католически. Речь идет только о том, чтобы перед лицом проблем, мобилизующих в нас самое лучшее и самое худшее, с одной стороны, использовать в полную меру критический разум, дискреди­тированный в настоящее время во имя упрощенной и ошибочной кон­цепции интуиции, с другой — не отступать ни по отношению к одним, ни по отношению к другим от справедливости и милосердия, вне ко­торых нельзя избежать идеологически оправдываемого насилия.

Я знаю по опыту, что подобная позиция неблагодарна и противо­речит склонностям человеческой природы. Более того, для католика более, чем для кого-либо другого, по-видимому, непреодолимо иску­шение систематизировать свои убеждения в стройное и по видимости непротиворечивое целое. И объясняется это двумя причинами. С од­

145

ной стороны, это способ придать основательность самим по себе сла­бым позициям. С другой — потребность систематизации отвечает стремлению противопоставить противнику единство взглядов, кото­рое, как считают, способно его обескуражить. И естественно поэтому, что конформизм во всех сферах представляется как простое и чистое продолжение ортодоксии. Но это лишь простая оптическая иллюзия, последствия которой могут быть пагубными. Возникает контамина­ция, в силу которой сама ортодоксия рассматривается как религиоз­ный конформизм, становясь объектом всевозможных нападок, обру­шивающихся на подчинение лозунгу вообще, каким бы он ни был. Легко показать, что это правомерно для всех сфер, в том числе и для науки. Когда говорят, что католик именно как католик должен выступать про­тив закона эволюции или концепций Эйнштейна, то забывают при этом об абсолютной несоизмеримости между сферой трансцендентного, к которой он имеет отношение в качестве верующего, и той самостоя­тельной, хотя и ограниченной сферой, в пределах которой эволюцио­нирует позитивное знание. Нет ничего ошибочнее, чем идея непре­рывности, по праву и по факту, между инвариантами Веры и какой-либо по сути относительной и тем самым доступной пересмотру концепци­ей, воплощающей в данный момент позитивное знание. И, я добавлю, было бы крайне неосторожным пытаться использовать в апологети­ческих целях открытия физики и биологии, неправомерно экстрапо­лируя их результаты и рассматривая их в отрыве от их контекста.

Но не создается ли этим самым разрыв между миром Веры, с од­ной стороны, и мыслью и даже жизнью — с другой? Именно здесь я считаю необходимым развеять все двусмысленности.

Мы слышали как неверующие не раз заявляли нам не без презре­ния: «Вы, христиане, исходите из уже готовой истины, избегая нето­реных троп. Это значит, что в игре знания и жизни вы пользуетесь краплеными картами». Это обвинение было бы мотивировано толь­ко в том случае, если обосновано утверждение, что ортодоксальность неизбежно уступает место конформизму. А это-то я как раз и оспари­ваю без всякого колебания. Таким образом, здесь требуется опреде­ленная дисконтинуальность (прерывистость), для того чтобы мы мог­ли проявить свободу, делающую нас людьми. Кроме того, мы должны прояснить природу этой дисконтинуальности.

Всем известно глубокое различение, которое Бергсон в своей книге «Два источника морали и религии» провел между моралью закрытой и моралью открытой. Закрытая мораль есть мораль существа, составляю­щего одно целое с тем обществом, которому оно принадлежит. И то и другое объединяются для решения задачи индивидуальной и социаль­ной охранительности. Такая мораль считается поэтому неизменной. Открытая же мораль есть импульс, требование движения. Мораль Еван­гелия есть по сути своей мораль открытой души. «Поступок, посред­ством которого открывается душа, имеет своим результатом расшире­ние и возвышение к чистой духовности морали, замкнутой и

146

материализованной в формулы»*. Открытая мораль выражается в обра­щениях к нашему сознанию со стороны лучших представителей чело­вечества. Я считаю, что философия Бергсона должна здесь быть про­должена за рамки этики: открытой мыслью по преимуществу является не только подлинно христианская мысль, можно сказать, что она отри­цает саму себя в той мере, в какой закрывает себя, но можно считать, что ортодоксия, понимаемая в своем истинном смысле, определяет усло­вия, укорененные в сверхъестественном и позволяющие раскрыть для знания и деятельности человека самые безграничные возможности.

Если это обстоит таким образом, то все, что я говорил только что о дисконтинуальности между миром веры и миром опыта, нуждает­ся в дополнении или, точнее, в уравновешивании. Конечно, не может быть и речи о том, чтобы каким бы то ни было образом выделить из содержания откровения следствия, столь же достоверные, как и оно, и интересные, например, для политики или науки, взятые в их мирс­ких исторических формах. Но невозможно отрицать, что живущий в свете Христа и его обета тем самым занимает позицию, способству­ющую лучшему пониманию условий истины и справедливого дей­ствия, не абстрактно и теоретически, a hie et nunc. Но это справедли­во лишь постольку, поскольку его верность не вырождается в самодовольство и снисходительность к себе, свойственные фарисею, тому фарисею, черты которого каждый из нас, присмотревшись, мо­жет обнаружить в глубине себя самого.

Идея, что открытая мысль обязана перед самой собой пребывать в неопределенности относительно последних инстанций человеческой судьбы, может перевернуть все у неверующего или еретика, по край­ней мере у того, кто гордится своей ересью. Нерешительность в глав­ном оказывается признаком и привилегией просвещенного ума. Иног­да идут еще дальше, допуская более или менее явно, что лишь отрицание отвечает глубочайшим чаяниям свободного человека и что утверждение есть рабство. Эти постулаты, по меньшей мере несостоя­тельные в свете выявляющего их анализа, неявно присущи тому, что принято называть свободомыслием. Необходимы кропотливые анали­зы, чтобы показать, как они смогли я не скажу навязать себя ясному сознанию, но изнутри и как бы украдкой пропитать саму ментальную ткань у многих наших современников. Однако очевидно, что, если ор­тодоксия мыслится и утверждается без извращения ее истинной при­роды, она создает такую духовную атмосферу, благодаря которой ут­верждение может расцвести самым свободным образом. «Если мы хотим реформ, — говорит Честертон, — нам надо примкнуть к орто­доксии, так как те, кто начинают с отрицания Церкви во имя свободы и человечности, кончают тем, что выкидывают за борт и то и другое ради продолжения борьбы, целью которой они считались». События по­следнего времени бросают свет на эту связь, соединяющую подлин­ную ортодоксию с сохранением того, что я охотно назвал бы позитив­ным началом в человеке, против которого яростно ополчаются новые