Психиатрическая власть - Фуко Мишель (полная версия книги .txt) 📗
В связи с этим возникает проблема, которую я сейчас не могу разрешить: каким образом автобиографический рассказ был действительно введен в психиатрическую, а также в криминологическую практики в 1825—1840 годы и как этот рассказ о своей жизни стал многофункциональным ядром всех этих процедур взятия под опеку и дисциплинаризации индивидов? Почему изложение своего прошлого стало частью дисциплинарной практики? И как эта автобиография, воспоминания о детстве оказались в ее рамках? Не знаю. Но в любом случае я хотел бы сказать, что этот маневр изречения истины примечателен сразу несколькими своими аспектами.
Во-первых, истина в нем — это не воспринимаемое. Ведь г-на Дюпре возили в Париж не для того, чтобы он открыл для себя за счет восприятия, что это и впрямь Париж и что он был в Париже. От него хотели другого; понятно было, что он все равно воспримет Париж как имитацию Парижа. Хотели же от него — и именно в этом смысле изречение истины оказывается действенным, — чтобы он признал это. Не чтобы Париж был им воспринят а чтобы это было высказано — пусть и при помощи душа Простое изречение некой правды несет в себе определенную функцию; признание даже под нажимом более важно для этой терапии нежели верная идея или точное впечатление если они остаются невысказанными. Таким образом, налицо перфор-мативный характер изречения истины в процессе лечения
Во-вторых, следует обратить внимание на то, что важнейшим в истине, тем что особенно акцентирует Лере, является, конечно, отчасти то, чтобы Париж был Парижем, но в большей степени —чтобы больной связал себя со своей историей. Он должен узнать себя в этой своеобразной идентичности, образованной рядом эпизодов его собственной жизни. Иными словами, именно в этом признании ряда эпизодов своей биографии больной должен в первый раз высказать истину. Наиболее важное для терапии изречение истины относится не к внешним предметам а к самому больному.
Наконец, в-третьих, я считаю важным, что эта требуемая от больного биографическая правда, признание которой столь
187
значимо для терапевтического процесса, является не столько правдой, которую следует сказать о самом себе, на уровне своих собственных переживаний, сколько некоторой истиной, предписываемой в канонической форме: Дюпре опрашивают о его личности, просят припомнить подробности, и без того известные врачу: признать, что в такое-то время больной находился в Шарантоне, что он действительно болен с такой-то даты и т. д.51 Составляется биографический корпус, сформированный извне — системой семьи, работы, гражданского состояния, медицинского наблюдения. И этот корпус идентичности больной должен в конечном итоге признать своим, после чего наконец наступит один из наиболее плодотворных периодов терапии; если же этот период окажется неудачным, больного можно считать неизлечимым.
Процитирую вам ради живости повествования еще одно наблюдение Лере. Речь пойдет об истории женщины, которую, по словам психиатра, он так и не смог вылечить. Почему же он решил, что всякое лечение бессильно? Именно потому, что больная оказалась неспособна признать биографическую схему своей идентичности. Вот диалог, по мнению Лере свидетельствующий о неизлечимости:
«Как вас зовут, мадам? — Моя личность — не замужняя дама, и, пожалуйста, называйте меня мадемуазель. — Но я не знаю вашего имени, не могли бы вы сказать мне его? — Моя личность не имеет имени, и ей хотелось бы, чтобы вы не записывали. — И все же мне нужно знать, как вас зовут или звали раньше. — Я понимаю, что вы имеете в виду. Речь идет о Катрин N, и более не станем говорить о том, что было. Моя личность утратила свое имя, она отдала его, когда поступила
в Сальпетриер. — Сколько вам лет?—Моя личность не имеет
возраста. — А сколько лет было той Катрин N, о которой вы только что упомянули? — Яне знаю —Если вы—не та о ком вы
говорите то быть может вы—две личности в ОДНОй?
—JJ eT
моя личность не знакомэ. с той котопзя родилась в 1779 году.
Возможно именно эту даму вы видите перед собой —Чем вы
занимались и что с вами происходило с тех поп как вы —это ваша личность? —Моя личность жила в оздоровительном доме Над ней проделывали и до сихпор продрггьгвают гЬизи ческиё и метафизические опыты .. Ко мне нисходит невидимая
188
и примешивает свой голос к моему. Моя личность этого не хочет и старается оттолкнуть ее. — Какие эти невидимки, о которых вы говорите? — Маленькие, неосязаемые, бесформенные. — Как они одеты? — В блузы. — На каком языке они говорят? — По-французски. Если бы они говорили на другом языке, моя личность их не понимала бы. — Вы уверены, что видите их? — Ну конечно, моя личность их видит, но метафизически, в незримости; разумеется, не материально, поскольку в этом случае они уже не были бы невидимками... —Вы чувствуете прикосновения невидимок к вашему телу? — Моя личность их чувствует, и они ей очень неприятны; они совершают всякого рода неприличные жесты... — Как вы себя чувствуете в Сальпетриере? — Моя личность чувствует себя здесь очень хорошо. Ее с величайшей заботой опекает г-н Паризе. Она никогда не просит ничего у служительниц... — Что вы думаете о женщинах, которые вместе с вами находятся в этой палате? — Моя личность думает, что они потеряли рассудок».52
В определенном смысле, это лучшее из всех описаний больничного существования. Как только при поступлении в Сальпетриер больной дано имя, как только сформирована эта административная, медицинская индивидуальность, не остается ничего, кроме «моей личности», говорящей исключительно в третьем лице. И как раз невозможность признания, это постоянное изъяснение в третьем лице кого-то говорящего только от имени личности личностью не являющейся — все это позволяет Лере понять что никакая из терапевтических операций проводимых им вокруг изр6ЧенИЯ ИСТИНЫ в ЛЭННОМ сЛ^ЧЭ.С невозможна; что с тех пои как больная поступив в Сальпетриер потеряла свое имя и стала для лечебницы только «своей личностью», уже не
сТТосП^НПЙ поШАЛЯТ!-. свf^H TTf*Tf'K'HP воспомИНЯ urio tx VTI-JJlTTi сеГ1Я в
предустановленной идентичности, она прижилась в лечебнице
навссГДл.
Можно сказать, согласитесь, что больничная машина обязана своей действенностью целому ряду вещей: непрерывному дисциплинарному ограждению, внутренне присущему ей дисбалансу власти, игре потребностей, денег и труда, стандартному прикреплению к административной идентичности, в которой больной должен узнать себя посредством языка истины. Но понятно также что эта истина не есть истина безумия, говоря-
189
щего от своего имени; это изречение истины данного безумия, которое соглашается узнать себя в первом лице в некоторой административно-медицинской реальности, сформированной больничной властью; как только больной узнал себя в этой идентичности, операцию истины можно считать завершенной. Следовательно, операция истины осуществляется как приспособление дискурса к этому институту индивидуальной реальности. Вопрос об истине между врачом и больным не поднимается. Биографическая реальность больного задана, установлена раз и навсегда, и он должен идентифицироваться с нею, если хочет выздороветь.
Остается последний, в известном смысле дополнительный, эпизод случая Дюпре. После того как Лере добился правдивого рассказа — правдивого, впрочем, согласно некоторому заранее составленному биографическому канону, — он совершил нечто удивительное: освободил Дюпре, заявив, что тот все еще болен, но в данный момент уже не нуждается в лечебнице. Что означало это освобождение для самого врача? Несомненно, он рассчитывал продолжить ту интенсификацию реальности, которую до этого осуществляла лечебница. То есть Лере опять-таки собирает вокруг своего больного, теперь уже свободного, ряд диспозитивов того же самого типа что и описанные мною выше. Дюпре обманом внушают правдивые истории; однажды
он говорит что знает арабский язык —и его ставят в T3.KVIO
ситуацию что он вынужден признаться в его незнании.53 Дюпре подвергают тем же языковым упражнениям которые использо-вали и в лечебнице: Лере избирает для своего пациента, также и с целью довести его до выздоровления то есть до полного поп чинения реальности пооАессию типограсЬского коппектопя^ чтобы Дюпре окончательно включился в тот принудительный
