Конец науки: Взгляд на ограниченность знания на закате Века Науки - Хорган Джон
— Я не думаю, что в ней есть что-то странное! Это просто квантовая механика! Действующая, как квантовая механика! Это все, что она делает!
Для Гелл-Мана мир имеет идеальный смысл. У него уже есть Ответ.
— Наука конечна или бесконечна? Впервые у Гелл-Мана не было заранее готового ответа.
— Это очень сложный вопрос, — ответил он серьезно. — Я не могу сказать.
Он считает, что сложность появляется из фундаментальных законов, но «все равно остается открытым вопрос, является ли научное предприятие бесконечным. В конце концов, наука может заняться всеми видами деталей».
Гелл-Мана считают таким несносным, в частности, потому, что он почти всегда прав. Его утверждение, что Кауффман, Бак, Пенроуз и другие потерпят неудачу и не найдут что-то ещесразу за горизонтом современной науки — что-то, что лучше, чем современная наука, объяснит тайну жизни и человеческого сознания и самого существования, — вероятно, окажется правильным. Гелл-Ман может ошибаться — смеет ли кто-то говорить это? — только думая, что теория суперструн, со всеми ее дополнительными измерениями и бесконечно малыми петлями, когда-либо станет принятой частью основ физики.
Илья Пригожий и конец уверенности
В 1994 году Артуро Эскобар (Arturo Escobar), антрополог из Колледжа Смита, написал эссе для журнала «Современная антропология» о некоторых новых концепциях и метафорах, появляющихся в науке и технике. Он отметил, что хаос и сложность предлагают отличное от традиционной науки видение мира. Они подчеркивают «текучесть, разнообразие, множественность, связность, сегментарность, гетерогенность, устойчивость; не „науку", а знание конкретного и локального, не законы, а знание проблем самоорганизующейся динамики неорганических, органических и социальных явлений». Обратите внимание на кавычки, в которые взято слово «наука».
Не только постмодернисты, подобные Эскобару, рассматривают хаос и сложность как то, что я называю ироническими предприятими. Умная голова Кристофер Лангтон, знаток искусственной жизни, четко продвигал вперед ту же идею, когда предвидел больше «поэзии» в будущем науки. Идеи Лангтона, в свою очередь, повторили идеи, поддержанные гораздо раньше химиком Ильей Пригожиным. В 1977 году Пригожий получил Нобелевскую премию за изучение так называемых диссипативных систем, которые никогда не достигают равновесия, а продолжают колебаться между многочисленными состояниями. На этих экспериментах Пригожий, курсирующий между учреждениями, основанными им при Свободном Бельгийском университете и Техасском университете в Остине, сконструировал башню идей о самоорганизации, появлении, связях между порядком и беспорядком — короче, о хаососложности.
Великая навязчивая идея Пригожина — это время. На протяжении десятилетий он жаловался, что физика не обращает достаточно внимания на очевидный факт, что время продвигается вперед только в одном направлении. В начале девяностых Пригожий объявил, что он придумал новую теорию физики, которая, наконец, отдает должное необратимости периода реальности. Пробабилистическая теория, предположительно, исключала философские парадоксы, которые досаждали квантовой механике и примирили ее с классической механикой, нелинейной динамикой и термодинамикой. В качестве награды, объявил Пригожий, теория поможет установить мост над пропастью между точными и гуманитарными науками и показать «новое обаяние» природы.
У Пригожина есть поклонники, по крайней мере среди неученых. Футурист Элвин Тоффлер (Alvin Toffler)в предисловии к книге Пригожина «Порядок из хаоса» (Orderout of Chaos,1984, бестселлер в Европе) сравнил Пригожина с Ньютоном и предсказал, что наука третьего тысячелетия будет пригожинской. Но ученые, знакомые с работами Пригожина — включая многих более молодых практиков хаоса и сложности, которые явно заимствовали его идеи и риторику — не могут сказать о нем ничего хорошего или говорят слишком мало. Они обвиняют его в надменности и самовозвеличивании. Они заявляют, что он практически не сделал никакого конкретного вклада в науку, что он просто воссоздал эксперименты других и навощил их философией и что он получил Нобелевскую премию за гораздо меньшие достижения, чем все остальные лауреаты.
Эти обвинения вполне могут быть справедливыми. Но Пригожий также мог заслужить враждебность коллег, открыв грязный секрет науки конца XX столетия, то есть, в некотором смысле, вырыв собственную могилу. В «Порядке из хаоса», написанном в соавторстве с Изабель Стенгерс (Isabelle Stengers), Пригожий указывает, что главные открытия науки этого столетия объявили вне закона границы науки. «Демонстрации невозможности, будь то в теории относительности, квантовой механике или термодинамике, показали нам, что природа не может быть описана „снаружи", словно зрителем», — утверждали Пригожий и Стенгерс. Современная наука, со всеми ее пробабилистическими описаниями «ведет к типу „непрозрачности" в сравнении с прозрачностью классической мысли».
Я встретился с Пригожиным в Остине в марте 1995 года, на следующий день после его возвращения из краткосрочной поездки в Бельгию. По нему нельзя было сказать, что он страдает от разницы во времени. В свои 78 он выглядел исключительно бодро и энергично. Он был невысоким и приземистым, но подавал себя по-королевски; он казался не столько надменным, сколько спокойно принимающим свое собственное величие. Когда я перечислил вопросы, которые хотел бы обсудить, Пригожий кивнул и пробормотал «Да, да» с некоторым раздражением; он горел желанием, как я вскоре понял, просветить меня относительно природы вещей.
Вскоре после того как мы сели, к нам присоединились два исследователя из его центра. Потом секретарша сказала мне, что им велели прерывать Пригожина, если он станет слишком давить на меня и не позволит мне задавать вопросы. Они не выполнили задание. После того как Пригожин начал, его было не остановить. Слова, предложения, абзацы вылетали из него ровным, нескончаемым потоком. Его акцент казался почти пародийно сильным — он напомнил мне инспектора Клузо из «Розовой пантеры», — и тем не менее я без труда понимал его.
Пригожин кратко рассказал о своей юности. Он родился в России в 1917 году, во время революции, и его буржуазная семья вскоре бежала в Бельгию. У него были разнообразные интересы: играл на фортепиано, изучал литературу, искусство, философию и конечно занимался наукой. Он подозревал, что бурная юность послужила причиной его увлечения временем на протяжении всей карьеры.
— Возможно, меня впечатлил тот факт, что наука так мало говорит о времени, об истории, эволюции, и это, возможно, привело меня к проблеме термодинамики. Потому что в термодинамике основной мерой является энтропия, а энтропия означает просто изменение.
В сороковые годы Пригожин предположил, что увеличение энтропии, установленное вторым началом термодинамики, не всегда создает беспорядок, в некоторых системах, таких как взвешенные химические элементы, которые он изучал в своей лаборатории, энтропическое смещение может приводить к удивительным результатам. Он также начал понимать, что вектор времени — очень^ важный элемент в структуре Вселенной. «Это уже приводило меня в некотором смысле в конфликт с великими физиками, типа Эйнштейна, который говорил, что время — это иллюзия».
Большинство физиков, как считает Пригожин, думают, что необратимость — иллюзия, которая объясняется ограниченностью наблюдений.
— Вот в это я никогда не смогу поверить, потому что в некотором смысле это, как кажется, указывает, что наши измерения и наши приближения вводят необратимость во времявозвратную вселенную! — воскликнул Пригожин. — Мы не отцы времени. Мы — дети времени. Мы появились в результате эволюции. То, что нам требуется сделать, — это включить эволюционные модели в наши описания. Что нам требуется, так это дарвиновский взгляд на физику, эволюционный взгляд на физику, биологический взгляд на физику.
