Феноменология духа - Гегель Георг Вильгельм Фридрих (версия книг .TXT) 📗
часто бесстыдства чувства, притязающего вопреки своей прочности на внешние
почести. У античных народов мы не встречаем поединка, ибо формализм пустой
субъективности - стремление субъекта придать известный вес своей
непосредственной единичности - был им совершенно чужд; свою честь они
полагали исключительно в прочном единстве их с тем нравственным отношением,
которым является государство. Что же касается современных нам государств, то
в них поединок едва ли может считаться чем-либо иным, кроме как
искусственным возвратом к грубости средневековья. Правда, в военных кругах
прежнего времени поединок еще мог иметь тот более или менее разумный смысл,
что индивидуум хотел им доказать, что имеется более возвышенная цель, чем
давать себя убивать за деньги.
ВЏ433
Поскольку жизнь столь же существенна как свобода, постольку борьба
заканчивается как одностороннее отрицание прежде всего тем нравственном, что
один из борющихся предпочитает жизнь, сохраняет себя как единичное
самосознание, но отказывается при этом от требования признания себя другим,
другой же, напротив, крепко держится за свое отношение к самому себе и
признается первым из борющихся, который теперь подчинен ему, - отношение
господства и рабства.
Примечание. Борьба за признание и подчинение власти господина есть
явление, из которого произошла совместная жизнь людей как начало
государства. Насилие, составляющее основание этого явления, не есть еще
поэтому основание права, но лишь необходимый и правомерный момент в переходе
от состояния самосознания, погруженного в вожделение и единичность к
состоянию всеобщего самосознания. Это наличие есть внешнее, или являющееся,
начало государств, а не их субстанциальный принцип.
Прибавление. Отношение господства и рабства содержит в себе лишь
относительное снятие противоречия между рефлектированной в самое себя
особенностью и взаимным тождеством различенных, обладающих самосознанием
субъектов. Ибо в этом отношении непосредственность особенного самосознания
снимается пока еще только со стороны раба и, напротив, сохраняется на
стороне господина. В то время как природность жизни еще сохраняется здесь и
на той, и на другой стороне, собственная воля раба отказывается здесь от
себя и отдается на волю господина; содержанием воли раба становится теперь
цель повелителя, который, со своей стороны, принимает в свое самосознание не
волю раба, но лишь заботу о поддержании его природной жизненности; притом
так, что в этом отношении положенное тождество самосознания отнесенных друг
к другу субъектов осуществляется лишь односторонне.
Что касается исторической стороны интересующего нас отношения, то здесь
можно отметить, что античные народы - греки и римляне - еще не возвысились
до понятия абсолютной свободы, ибо они не познали еще того, что человек как
таковой - как вот это всеобщее "я", как разумное самосознание - имеет право
на свободу. Скорее человек только тогда признавался у них свободным, когда
он был рожден в качестве свободного. Свобода определялась у них,
следовательно как нечто природное. Вот почему в их свободных государствах
существовало рабство, и у римлян возникали кровавые войны, в которых рабы
пытались добиться для себя свободы - признания за ними их вечных
человеческих прав.
ВЏ434
Это отношение с одной стороны, - так как за средством господства,
рабом, также должна быть сохранена его жизнь - есть общность потребности и
заботы об ее удовлетворении. На место грубого разрушения непосредственного
объекта становится приобретение, сохранение и формирование его как того
посредствующего, в чем смыкаются обе крайности - самостоятельности и
несамостоятельности; форма всеобщности в удовлетворении потребности есть
длительно действующее средство и некоторая принимающая будущее во внимание и
его обеспечивающая предусмотрительность.
ВЏ435
Во-вторых, согласно различию между рабом и господином, господин в рабе
и в его службе имеет наглядное представление значимости своего единичного
для-себя-бытия; при этом, однако, именно посредством снятия
непосредственного для-себя-бытия это снятие выпадает на долю другого. Однако
этот последний, т.е. раб, на службе у своего господина постепенно полностью
теряет свою индивидуальную волю, свою самостоятельность, снимает внутреннюю
непосредственность, своего вожделения и в этом самоовнешнении и страхе перед
господином полагает начало мудрости - переход к всеобщему самосознанию.
Прибавление. Поскольку раб работает на господина, следовательно, не
исключительно в интересах своей собственной единичности, постольку его
вожделение приобретает широту, становится не только вожделением вот этого
человека, но содержит в себе в то же время и вожделение другого.
Соответственно с этим раб возвышается над самостной единичностью своей
естественной воли и постольку стоит по своей ценности выше, чем господин,
остающийся во власти своего себялюбия, созерцающий в рабе только свою
непосредственную волю, и признанный несвободным сознанием раба лишь
формально. Упомянутое подчинение себялюбия раба воле господина составляет
начало истинной воли человека. Трепет единичной воли - чувство ничтожности
себялюбия, привычка к повиновению - необходимый момент в развитии каждого
человека. Не испытав на самом себе этого принуждения, ломающего своеволие
личности, никто не может стать свободным, разумным и способным повелевать.
Чтобы стать свободным, чтобы приобрести способность к самоуправлению, все
народы должны были пройти предварительно через строгую дисциплину и
подчинение воли господина. Так, например, было необходимо, чтобы после того
как Солон дол афинянам свободные демократические законы, Пизистрат захватил
в свои руки власть, опираясь на которую он приучил афинян к повиновению этим
законам. И лишь после того как повиновение это пустило корни, господство
пизистратитов стало излишним. И точно так же Рим должен был пережить строгое
управление царей, которое сломило естественное себялюбие римлян, так что на
этой основе могла возникнуть та достойная удивления римская доблесть любви к
отечеству, которая готова на всякие жертвы. Рабство и тирания составляют,
следовательно, в истории народов необходимую ступень и тем самым нечто
относительно оправданное. В отношении тех, кто остается рабами, не
совершается никакой абсолютной несправедливости; ибо, кто не обладает
мужеством рискнуть жизнью для достижения своей свободы, тот заслуживает быть
рабом, и, наоборот, если какой-нибудь народ не только воображает, что он
желает быть свободным, но действительно имеет энергичную волю к свободе, то
никакое человеческое насилие не сможет удержать его в рабстве как в
состоянии чисто пассивной управляемости.
Упомянутое рабское повиновение образует, как сказано только начало
свободы, ибо то, чему при этом покоряется природная единичность
самосознания, не есть в-себе-и-для-себя-сущая, истинно всеобщая, разумная
воля, но единичная, случайная воля другого субъекта. Таким образом, здесь
выступает только один момент свободы - отрицательность себялюбивой
единичности; наоборот, положительная сторона свободы приобретает
действительность только тогда, когда, с одной стороны, рабское самосознание,
освобождаясь как от единичности господина, так и от своей собственной
единичности, постигает в-себе-и-для-себя-разумное в его независимой от
