Сочинения в двух томах. Том 2 - Юм Дэвид (онлайн книга без .txt) 📗

Недавно я имел возможность наблюдать это, проводя по обыкновению часть лета с Клеантом и присутствуя при его беседах с Филоном и Демеем—беседах, о которых я уже сообщал тебе в довольно общей форме. Однако, как сказал ты мне тогда, твое любопытство столь сильно возбуждено, что я непременно должен рассказать тебе более точно и подробно о рассуждениях собеседников и развить те системы, которые они выдвигали при обсуждении столь тонкого вопроса, как вопрос о естественной религии. Заметный контраст в характерах собеседников еще более усилил твой интерес: ты противопоставлял точный, философский склад ума Клеанта беспечному скептицизму Филона, а затем сравнивал склад ума того и другого с твердой, непреклонной ортодоксальностью Демея. Моя молодость позволяла мне быть лишь слушателем их споров, а благодаря любознательности, присущей этому возрасту, в моей памяти так глубоко запечатлелось все сцепление, вся связь их аргументов, что мне удастся, как я надеюсь, пересказать их, не пропустив и не перепутав ничего существенного.

ЧАСТЬ I

После того как я присоединился к обществу тех, кого я застал сидящими в библиотеке Клеанта, Демей высказал последнему несколько любезностей по поводу той большой заботы, которую он проявляет относительно моего воспитания, а также его неуклонного постоянства и верности во всех отношениях с друзьями. Отец Пам-фила, сказал Демей, был твоим близким другом; его сын—твой ученик и может по справедливости считаться твоим приемным сыном, если судить по той заботливости, с которой ты стараешься ознакомить его со всеми полезными отраслями литературы и науки. Я уверен, что у тебя нет недостатка ни в благоразумии, ни в прилежании. Поэтому я сообщу тебе одно правило, которое я всегда применял к своим детям, сообщу для того, чтобы узнать, насколько оно соответствует практикуемым тобой принципам. Метод, которому я следую при воспитании своих детей, основан на словах одного древнего писателя: «Изучающие философию должны сперва изучить логику, а затем этику, физику и уже после всего— природу Богов» ¹⁹³. Согласно мнению этого писателя, естественная теология, будучи наиболее глубокой и сокровенной из всех наук, требует от изучающих ее наиболее зрелой способности суждения и может быть вверена без всякого опасения только уму, обогащенному уже всеми другими науками.

Неужели, сказал Ф и л о н, ты так поздно учишь своих детей основам религии? Нет ли здесь опасности, что они станут пренебрежительно относиться к взглядам, о которых так мало слышат в течение всего своего воспитания, или же вовсе отвергнут их? Я откладываю изучение естественной теологии только в качестве науки, подлежащей размышлению и обсуждению людей, отвечал Демей. Воспитание же моих детей в духе благочестия с самого раннего возраста является моей главной заботой; при помощи постоянных поучений и разъяснений, а также, надеюсь, и путем примера я глубоко запечатлеваю в их нежных душах привычку относиться с уважением ко всем основаниям религии. В то время как они проходят какие-либо из других наук, я непрестанно отмечаю недостоверность отдельных отраслей науки, вечные споры о них людей, темноту всей философии и те странные, несообразные заключения, к которым приходили некоторые из величайших умов, руководствуясь принципами одного только человеческого разума. Смирив таким образом дух своих детей, доведя его до должной покорности, до должного недоверия к самому себе, я уже без колебания открываю им величайшие тайны религии и не опасаюсь заносчивого высокомерия философии, которая могла бы привести их к отрицанию наиболее твердо установленных доктрин и мнений.

Твоя предосторожность, проявляющаяся в том, что ты так рано внедряешь благочестие в души твоих детей, конечно, весьма разумна, сказал Ф и л о н, и она далеко не излишня в наш безбожный и нечестивый век. Но из всего твоего плана воспитания меня особенно приводит в восхищение твой способ извлекать пользу из самих принципов философии и науки, принципов, которые, внушая гордость и самомнение, обычно оказывали во все времена весьма разрушительное действие на основы религии. И действительно, легко заметить, что простонародье, незнакомое с наукой и глубокими исследованиями, наблюдая бесконечные споры ученых, обычно питает совершенное презрение к философии и в силу этого еще сильнее держится высоких основ богословия, которые были ему преподаны. Те же, кто в какой-то степени ознакомился с наукой и исследованиями, находят в наиболее новых и необычных учениях много такого, что представляется достоверным; поэтому они считают, что для человеческого разума нет ничего непреодолимого, и, дерзко прорываясь через все преграды, оскверняют наиболее сокровенные святыни храма. Но я надеюсь, Клеант согласится со мной, что если мы откажемся от невежества—этого наиболее верного средства исцеления, то у нас останется еще один способ предупредить нечестивое вольнодумство. Усовершенствуем и разовьем принципы Демея; проникнемся вполне сознанием слабости, слепоты и ограниченности человеческого разума; должным образом примем во внимание его недостоверность и его бесконечные противоречия даже в случаях обыденной, практической жизни. Пусть предстанут перед нами заблуждения и обманы самих наших внешних чувств, равно как и те непреодолимые трудности, которые связаны с основными принципами всех систем, а также противоречия, сопутствующие даже таким идеям, как материя, причина и действие, протяженность, пространство, время, движение,—словом, идеям всякого рода количеств, составляющим предмет единственной науки, которая имеет право претендовать на какую бы то ни было достоверность или очевидность. Когда все эти соображения будут выдвинуты во всей их полноте, что делают многие философы и почти все духовные лица, у кого еще сохранится доверие к немощной способности разума, достаточное для того, чтобы с каким бы то ни было уважением относиться к его выводам относительно вопросов, столь возвышенных и туманных, столь далеких от обыденной жизни и опыта? Если сцепление частиц камня или даже то соединение частиц, которое делает камень протяженным, если даже такие повседневные вещи, говорю я, столь необъяснимы и содержат в себе столь непримиримые и противоречивые моменты, то с какой же степенью уверенности можем мы решать вопрос о происхождении миров или же прослеживать их историю от вечности к вечности?

В то время как Филон произносил эти слова, я подметил улыбки на лицах Демея и Клеанга. Улыбка Демея выражала, как казалось, неограниченное удовлетворение высказываемыми взглядами, но в чертах Клеанта я мог уловить тонкую усмешку, словно он подметил в рассуждениях Филона некоторую иронию, или намеренное лукавство.

Итак, Филон, сказал К л е а н т, ты предлагаешь основать религиозную веру на философском скептицизме и думаешь, что если достоверность и очевидность будут исключены из всякого другого предмета исследования, то они целиком найдут себе место в теологических доктринах, где обретут высшую силу и авторитет? Настолько ли твой скептицизм безусловен и искренен, как ты заявляешь,—это мы узнаем со временем, когда те, кто входит в наше общество, разойдутся; мы увидим тогда, выйдешь ли ты в дверь или в окно; увидим, действительно ли ты сомневаешься в том, что твое тело обладает тяжестью и может быть повреждено при падении, согласно общепринятому мнению, основанному на ошибочном свидетельстве наших чувств и еще более ошибочном опыте. Но я думаю, Демей, что наше неприязненное отношение к этой смешной секте скептиков может быть весьма смягчено следующим соображением: если их убеждения вполне серьезны, они недолго будут смущать мир своими сомнениями, хитросплетениями и спорами; если же они только шутят, тогда их можно, пожалуй, признать скверными шутниками, которые, однако, никогда не будут особенно опасны ни для государства, ни для философии, ни для религии.

Право, Филон, продолжал Клеант, мне кажется, нельзя сомневаться в том, что, если бы человек в момент упадка духа в результате усиленного размышления о множестве противоречий и несовершенств человеческого разума и отрекся полностью от всякой веры, от всякого мнения, он был бы не в состоянии упорствовать в своем полном скептицизме или проявлять его в своих поступках в течение даже немногих часов. На него воздействуют внешние объекты, его тревожат аффекты, его философская меланхолия рассеивается, и даже крайнее насилие над собственным духом не в состоянии хоть на короткое время сохранить ему это жалкое подобие скептицизма. Да и чего ради стал бы он прибегать к такому насилию над самим собой? Вот вопрос, на который он никогда не сумеет дать удовлетворительный ответ, оставаясь верным своим скептическим принципам. Итак, в общем надо сказать, что ничто не может быть более нелепым, чем принципы древних пирронистов, если последние действительно старались, как это утверждают, повсюду проводить тот скептицизм, кот орый 01ГО усвоили из словесных упражнений, практиковавшихся в их школах, и который они не должны были бы выносить за пределы последних.