Забытая трагедия. Россия в первой мировой войне - Уткин Анатолий Иванович (книги онлайн TXT) 📗

Анатолий Иванович Уткин

Забытая трагедия. Россия в первой мировой войне

Введение

Период первой мировой войны был одним из важнейших рубежей мировой истории. В кратчайшее время произошли поистине революционные изменения в индустрии, в технологии, в средствах массовой коммуникации, в организации национальной экономической жизни, в системе внутренних социальных отношений. Первая мировая война с колоссальной силой «высветила» национальный вопрос, дала современную форму националистическим движениям. Она же в конечном счете вывела на арену истории те массы народа, которые как бы «спали до этого историческим сном». Общественное мнение до этой войны и после — два разных явления. Но даже на фоне глобального сдвига изменения, произошедшие в России, были особенными.

В истории отношений России и Запада на протяжении тысячелетнего существования русского государства отчетливо проявлялись две противоположные по направленности тенденции. Одна — открытие в направлении Запада, сближения с ним, создания того, что сейчас бы назвали «единым европейским пространством». Вторая — вынужденное или сознательное отстояние от Запада, стремление отгородиться стеной, создать самодовлеющий мир, оборотиться к степи и Сибири, к необозримым просторам вплоть до Тихого океана, Амура, Тянь-Шаня и Гиндукуша — своего рода центробежная по отношению к Европе тенденция. Первая тенденция преобладала на протяжении двух больших исторических периодов: во времена Киевской Руси и при правлении династии Романовых. Вторая тенденция была первоначально генерирована монгольской неволей, но сохранила свою инерцию и в эпоху собирания русских земель, в века «третьего Рима», смутного времени и в семидесятилетие советской истории между господством первой, а затем второй из этих тенденций в XX веке лежит главным рубежом русской истории первая мировая война.

При первой встрече с Западом в XVII в. удачей России было то, что ее непосредственные западные соседи — шведы и поляки — вступили в полосу государственного упадка, а немцы еще не поднялись. Но эти благоприятные обстоятельства были временными, и Россию неизбежно ждали, если она желала сохранить саму себя, суровые испытания. Именно в это время страну возглавил жестокий и гениальный вождь, имевший мудрость понять, что сохранение России зависит от степени способности восприятия ею западной технологии — военной и социальной. Это был (в то время) первый случай, когда потенциальная жертва Запада сознательно поставила перед собой цель овладения материальной техникой Европы ради самосохранения. (Потом по той же дороге пойдут Османская империя, Япония и другие.) Удача Петра заключалась в том, что Европа еще не вступила в эпоху «национальных войн», и ему хватило ограниченного числа (каких-нибудь шестидесяти тысяч) обученных западными специалистами войск, чтобы выстоять при Полтаве и победить в Северной войне. У императора Петра хватило энергии для создания прозападной элиты и вручения ей армии и административной системы государства. Это была жестокая трансформация, но она сохранила традиционную Россию почти на три столетия. Петр Великий не осуществил синтеза Запада и России, не трансформировал «русский дух», но он создал щит, за которым страна могла расти, развиваться, не изменяя своей эмоциональной, умственной, психологической природе, не отвергая опыт исконной Руси.

Россия показала блестящую способность развивать военную систему государства по западному образцу, она явила всему миру примеры гениальной оригинальности в литературе, она меньше преуспела в административном искусстве и уж совсем зашла в тупик, стараясь привить западную — «фаустовскую» психологическую модель на всем пространстве от Бреста до Владивостока. При всей огромности империи и блеске петербургского авангарда, ее политическая система отставала от требований времени. Государственная система имперской России в начале двадцатого столетия представляла собой неустойчивое соотношение сил — небольшую вестернизированную элиту и огромную массу автохтонного населения, живущего в собственном мире, в доиндустриальной эпохе. В России двумя нациями были носители западной цивилизации, с одной стороны, и приверженцы Византии — Азии, оторванные от Киевской прародины, массы — с другой.

Правящий класс императорской России не обладал уверенностью в себе, ясным пониманием ситуации, энергией патриотического спасения, которая позволила, скажем, британской аристократии образовать союз с нарождающейся буржуазией, создать жесткую и прочную основу нации, не потерявшей самоуважения и в то же время восприимчивой к ценностям технической цивилизации. Аристократическая элита устремилась не к союзу с буржуазией, а за царем-самодержцем, делая для русской буржуазии дело реформирования России едва ли не безнадежным. И никогда в России не было создано основательного «среднего класса» — гаранта стабильности, противника революций. Хранить и защищать святую Русь предоставили не авангарду ее народа, а государству, западное происхождение которого вызывало едва ли не естественное отчуждение. Россия ко времени решающего вхождения в период испытаний сохранила в себе как подлинную часть национального существования не только собственные национальные традиции, но и традиции Византии и Золотой Орды.

Гордость России — ее интеллигенция — никогда не признавала себя тем, чем она фактически являлась — прозападной интеллектуальной элитой, самоотверженной и почти воспринявшей свое отчуждение от народа как естественное состояние. Космополитическая, в лучшем смысле этого слова, она дала миру глубоко национальных гениев от Пушкина до Чехова, каждый из которых шел вровень с идейным миром Запада. Интеллектуально их родиной был Запад, хотя эмоционально, разумеется, горячо любимая Россия. Блеск этого русского «века Перикла» почти заслоняет тот факт, что основная масса народа жила в другом мире, из которого прозападная сила виделась часто враждебной. 1914 год сделал предположение правилом, предчувствие — аксиомой. Для 18 миллионов одетых в шинели русских их западная граница стала границей глубоко (и жестоко) враждебного мира. Это и привело к советской изоляции.

Зыбкое реформирование, сопровождаемое контрреформами, возможно, со временем и дало бы искомый результат — сближение двух частей одного народа, но прозападная элита бросилась в авантюры, против которых выступали лучшие государственные деятели России — Витте и Столыпин. Прозападные вожди как бы забыли трагическую особенность России, ее особый путь избавления от политического доминирования Запада. Раскачивание внушительного по виду российского корабля дало жестокие результаты в ходе войны 1904-1905 гг. с Японией. Но это не отрезвило тех, кто не понимал смысла русской истории и того факта, что управлять в России, считая, что она просто часть Запада, — это сидеть на вулкане.

Именно тогда, когда в двадцатилетие 1892-1914 гг. российская индустрия сделала феноменальный бросок вперед, славянофильство уходит из поместий бар и купеческих особняков в скромные городские квартиры и унылые деревенские дома народников, породивших в XX веке мощную политическую партию социал-революционеров. Одной из главных целей крупнейшей русской партии (трагически впоследствии сошедшей на нет) было сохранение русских особенностей и чрезвычайный критицизм в отношении иностранного. Французское — жестокое, искусственное, абстрактное, отчужденное. Испанское — фанатичная гордыня, предрассудки, холодный аристократизм. Германское — излишне рационалистическое, плоское, лишенное возвышенного. Американское — шокирующий материализм, примитивный рационализм, подчиненность легальной системе.

До 1914 г. существовала надежда, что либеральные, прозападные тенденции развития России постепенно трансформируют ее социальную структуру, внутренний политический климат и политические установления. Россия 1914 года была очень далека от России 1861 года. Она сумела пройти, может быть, большую дорогу, чем большинство европейских наций. У нее наладилось эффективное финансовое хозяйство, никто не мог отрицать ее промышленного прогресса. Всеобщее образование планировалось ввести в 1922 году. Эволюция правительства в демократическом направлении шла медленно, но трудно было оспаривать ощутимость этого движения.