Мой Карфаген обязан быть разрушен - Новодворская Валерия Ильинична (читаем книги онлайн без регистрации .TXT) 📗
Если в Риме, достаточно позднем Риме (уже в классическом, золотом) было две партии — оптиматы и популяры (как вы догадываетесь, популяры были якобы за обездоленных, конечно, не за рабов, и даже не за бедных свободных земледельцев, а просто за тех, кто не был ни всадником, ни сенатором; а оптиматы, можно считать, — партия власти типа НДР, только несколько более аристократическая), то у скандинавов в одной Норвегии такое изобилие, что просто глаза разбегаются. Во-первых, баглеры. Баглеры выступали за хёфтингов. Кто были эти хёфтинги? Собственно, они были начальниками: конунги, предводители дружин, ярлы. Можно сказать, что ярлов было по одному на страну. Много ярлов быть не могло. Это было первое лицо после короля. В общем, начальствующие люди — это хёфтинги. Баглеры выступали за них. Были биркебейнеры, которые выступали за городских жителей, за незнатных людей. Но при этом еще были и сллитунги, при этом были и риббунги. В общем, кого только не было. И это — именно партии. Это не племена. Это не радимичи, не вятичи, не кривичи. Они не по территориальному признаку определялись. Они определялись по своему отношению к некой идее.
Многопартийная система, которая появляется в XI веке! Согласитесь, это что-то да должно означать. Конечно, они не заседали в парламенте. Все дела решались скандинавами на тинге. Тинг — это был такой весьма оригинальный парламент, типа нашего Вече, но допускались туда только воины, только те, кто держал оружие в руках. И все вопросы и войны, и мира, и выбора власти решались на тинге. Недаром сегодня норвежский парламент называется стортинг. Эти корни остались в языке, воспоминание об этом осталось.
Во Франции политические партии появятся по-настоящему в XIX веке, даже если первой партией считать третье сословие, хотя оно не было оформлено как партия. Пусть даже в XVIII веке. Но это будет через семь веков.
В Англии это произойдет примерно в то же время, в XVIII в. В Соединенных Штатах это вообще не могло произойти раньше XIX века. Про нас я и не говорю. Когда у нас появились первые политические партии, вы знаете не хуже меня: после царского Манифеста 1905 года.
А здесь XI век — и политические партии! Пользы от них особенной не было. Они раздирали страну в клочья. Биркебейнеры все время убивали баглеров, и наоборот. Брат убивал брата по политическим мотивам. Но эта жестокая рознь давала гарантию от тирании. Она давала гарантию некоего ученичества, школы политической жизни, страсти к политической свободе. Потому что не бывает бесформенной свободы. Свобода всегда как-то оформлена, и то, что у нас не было медной или бронзовой рамки с римским законодательством, — это очень нам помешало. Потому что высшие свершения человеческого духа в сфере свободы проявляются только тогда, когда крылья бьются о какие-то стены, о какие-то законы, о какие-то запреты, о какие-то установления.
Если крылья не бьются ни обо что, если можно лететь куда угодно, это неоформленная, бесформенная свобода, и она называется иначе. Она называется — воля. Она чаще приводит к Дикому полю, к пугачевскому бунту, к абсолютному отсутствию политической и государственной жизни и вообще каких бы то ни было следов цивилизации, чем к парламентам, политическим партиям, к конституциям, к Великим Хартиям вольности.
Итак, скандинавы были беднее славян. Поэтому они и ходили в насельники, поэтому они и получали жалованье и от Ярослава, и от Владимира, и от Святослава, но никак не наоборот. Поэтому они пришли на Русь. Потому что было чем поживиться. Несмотря на их видимую бедность, они могли очень много дать, и они дали очень много. На самом деле, это не было завоеванием; это было взаимным обогащением. И таких скандалов, как с Вильгельмом Завоевателем, который еще два поколения бился с саксами, и двести лет выяснялось, кому все-таки достанется будущая Великобритания, не было. То, что написал Княжнин о Вадиме, последнем сыне вольности, который якобы восстал против варягов, и был ими казнен, — я уверена на все 100 процентов, что это было написано постфактум, когда возникла идея третьего пути. Она достаточно рано, к сожалению, возникла, эта идея самостийности, идея державности и идея третьего Рима. Дабы доказать, что мы ни в чем не нуждались и были лучше всех, и была написана Княжниным, законченным славянофилом, а не западником, эта поэма — «Последний сын вольности». На самом деле и в основании Новгорода, который древнее Киева, очень сильно поучаствовали скандинавы.
Именно поэтому Новгород, в отличие от Киева, имел развитую гражданскую и политическую систему. И, по сути дела, повторял устройство Афин и древнего Рима. Это не случайно. Почему не Чернигов? Почему не Любеч? Почему не Ростов Великий? Почему не Киев, который был намного богаче, который стоял на перекрестке всех торговых путей? Почему именно Новгород имеет эту гражданскую структуру, почему ее имеет Псков? Скажите спасибо варягам. Алексей Константинович Толстой, к которому мы будем часто припадать, потому что он прекрасно, в пародийной форме, прошелся по всей нашей истории от начала ее и до конца, описывает эти события абсолютно анекдотически.
"Послушайте ребята, что вам расскажет дед:
Земля наша богата, порядка только нет.
А эту правду, детки, за тысячу уж лет
Смекнули наши предки: Порядка-де, вишь, нет.
Тут встали все под стягом и думают: как быть?
Давай пошлем к варягам, пускай придут княжить.
Ведь немцы тароваты, им ведом мрак и свет.
Земля наша богата, порядка только нет.
Посланцы скорым шагом отправились туда
И говорят варягам: "Придите, Господа!
Мы вам отсыплем злата, как киевских конфет.
Земля наша богата, порядка только нет".
Варягам стало жутко. Но думают, что ж тут?
Попытка ведь не шутка. Пойдем, коли зовут.
И вот пришли три брата, варяги средних лет,
Глядят: земля богата, порядка, правда, нет."
Это были знаменитые Рюрик, Синеус и Трувор, из которых мы доподлинно уверены в существовании только Рюрика. На самом деле это не основание для того, чтобы комплексовать. Варяги пришли не только к нам. Они пришли ко всем. Они пришли и к франкам, они пришли и к саксам. Я не замечаю что-то ни в английской, ни во французской истории споров — до хрипоты, до пены у рта, до поножовщины, — по поводу того, замутили они самобытность или не замутили. Пришли они призванные или пришли они не призванные. То есть никто по этому поводу совершенно не беспокоится, потому что потом были созданы единые народы. Потому что кровь варягов, кровь саксов, кровь франков смешивается в одном сосуде и получается некий новый драгоценный состав.
Но не забывайте о том, что история франков и будущих англичан — это благополучная история. Это история со счастливым концом. Помните наш стадион. Они на этом стадионе бегут впереди. Наша история — это история спортивного поражения. Пока, до сего момента. Поэтому, именно поэтому возникают споры на уровне поножовщины. Пришли викинги или они были призваны?
Неудача подвигает людей к тому, чтобы они стали докапываться до квинтэссенции, и отношения в русской истерии, как на поле боя, выясняются до сих пор. И вы встретите это при любом эпизоде у любого историка. Потому что любой историк на самом деле, знает, какое место на этом стадионе мы занимаем, что бы он ни говорил. Историк — всегда грамотный человек, он знает историю, и даже если он напишет что-нибудь абсолютно наоборот, даже что-нибудь очень лестное, и скажет, что так и надо, — все равно то, что мы глотаем пыль от ушедших далеко вперед спортсменов, он знает. Поэтому он будет отстаивать истину 1800 года или истину XI века или истину XII века, так, как будто от этого зависит его жизнь. Потому что судьбы русского народа еще не решены. Потому что мы все еще не доиграли эту партию. Эта партия доигрывается и на этом поле, на поле прихода варягов.
Они приходят, и они начинают как-то организовывать славян для самозащиты. Они выбирают себе, естественно, полян, потому что платили им поляне, и поляне делаются доминирующим народом, хотя этнически они ничем не отличались от древлян. Они делаются доминирующим племенем. Все остальное постепенно собирается под метелочку, но собирается достаточно мягко. И собирается не в жесткие рамки империи, а в такую мягкую подушку, которая существует — или не существует — в зависимости от исторической надобности.
