Под нами Берлин - Ворожейкин Арсений Васильевич (книги полные версии бесплатно без регистрации TXT) 📗
В бою люди всегда рискуют своей жизнью. В этом суть храбрости, суть подвига, суть победы и, наконец, поэзия борьбы. В борьбе, какой бы она жестокой ни была, как правило, есть шансы на жизнь. Ведь только жизнь, любовь к жизни заставляет человека бороться и побеждать. Вы же, дорогие девушки, не рисковали жизнью, вы просто ее отдали ради жизни своих командиров.
Долг, совесть… Все верно. Но разве они по долгу обязаны были отдать свою жизнь нам с Пушкиным? Нет. Здесь нечто большее, величественное. Мать защищает собой детей по велению сердца, крови. Капитан Василий Рогачев — помощник командира полка — загородил собой от вражеского огня своего ведомого летчика, девушки — нас от бомб.
Мы живы, потому что погибли другие. Девушки, с которыми я только что говорил, и сейчас видятся как наяву. Милые улыбки, застенчивые лица, венки и… глаза, мертвые, со страшным спокойствием глаза.
— Вам плохо? — раздался надо мной тревожный голос.
Я вижу белый халат. Врач. Он склонился и, торопливо достав из-под одеяла мою руку, стал прослушивать пульс. Как это не шло к моему настроению! Я отдернул руку:
— Не надо, доктор. Мне хорошо. — А себя уже ругаю за ответ: разве мне хорошо?
— А почему охаете и скрежещете зубами?
— Жалко девчат.
Врач сел на краешек моей койки: — Вы очень бледны. Дайте руку.
Пульс оказался учащенным, но температура нормальная, и врач решил, пока свежа рана, вынуть у меня из ноги осколок. Он хотел делать операцию под местным наркозом, но я от уколов отказался. Девушки пожертвовали жизнью, а тут обезболивающие уколы. Нет уж, потерплю. И терпел, крепился, и все же нога вышла из моего подчинения и начала дергаться.
— Может, все же уколы сделать?
— Не надо!
Врач, сделав разрез, вынул осколок, но, видимо, из-за дрожания ноги не все доделал. Рана загноилась, поднялась температура. Меня срочно отправили в гопиталь.
Житомир. Авиационный госпиталь 2-й воздушной армии. Здесь загноившуюся рану на моей ноге вскрыли. За разорванной надкостницей оказался кусочек материи от брюк, занесенный осколком снаряда. Рану очистили и снова зашили. И температура и самочувствие пришли в норму.
В большой светлой палате нас было четверо. Соседи мои — офицеры штаба воздушной армии. Майор-связист лечится от язвы на ноге. Второй — инженер по вооружению с оторванной кистью руки — взрывчаткой глушил рыбу. Третий — работник тыла. У него какое-то внутреннее заболевание.
Пожалуй, нигде так не тянет на разговоры, как на больничных койках и в поездах. Здесь никто не знает прошлого друг друга, каждый хозяин сам себе. И все хотят представить себя с лучшей. стороны.
Мои соседи — степенные, неторопливые, вежливые, как и положено штабным работникам. Обращение только по имени и отчеству, что среди летчиков редкость. Разговоры вертелись вокруг наград, продвижений по службе, работы в частях, говорили о командирах полков и дивизий, перебирали по косточкам своих, непосредственных начальников.
От новых знакомых я впервые узнал и удивился, что наш командир полка Василяка — очень гостеприимный хозяин и милый человек, а комдив Герасимов — нет. Этот редко бывает любезен с представителями высших штабов и обижается на них, что они своей проверкой мало помогают, а часто только отвлекают людей от боевой работы.
Очень редко, и то только к какому-нибудь случаю, от соседей по палате можно было услышать о летчиках, о воздушных боях, о погибших товарищах и ужни единого вздоха тоски по семье. Сначала мне, еще живущему фронтом, казалось это странным. И порой злило. Потом я понял их. Война устойчиво, как бы по плану, катилась на запад, и штаб воздушной армии теперь всегда размещался от линии фронта не ближе 50 — 100 километров. Работники штаба, как правило, войну видели уже на бумаге. Для них она по характеру работы стала мало чем отличаться от учений и маневров мирного времени. Каждый человек живет тем, что ему близко. А что может быть ближе на фронте, как не свое дело, своя специальность? А все мои новые друзья призваны обеспечивать боевую деятельность аэродромов, которые ближе 20 километров от передовой не расположены. Это уже фронтовой тыл. Что касается семей офицеров, то, оказывается, у многих жены работали в штабах воздушной армии, в частях обслуживания или же приезжали к мужьям в гости.
В гости?.. А почему бы сейчас и ко мне не могла приехать Валя с дочкой, ведь Житомир — уже глубокий тыл?
Эта мысль бодрящим накалом пробежала по телу и целиком завладела мной. Все так во мне встрепенулось, что я вскочил с постели и, не обращая внимания на боль в ноге, метнулся к открытому окну, словно на улице уже ждала меня жена с Верочкой.
Со второго этажа старинного особняка хорошо была видна тыловая половина госпитального большого парка-сада. С внешней стороны парка, словно солдаты-великаны, несколькими шеренгами стояли вековые каштаны. Они своими мощными кронами уходили в небо, как бы ограждали от внешнего мира наше здание и цветущий сад, пушистая белизна которого плотно охватывала стены госпиталя. Ослепительными стрелами лучей с зенита лилось солнце. В воздухе парил густой аромат весны. Пели птицы. Особенно голосисто заливались соловьи.
Глядя в окно, я захлебнулся этим торжеством природы. Закружилась голова, и, точно от сильных перегрузок в полете, потемнело в глазах. Чтобы не упасть, облокотился на подоконник. Резкая боль в ноге напомнила о ране. Черт побери, не сделал ли себе чего плохого этим сумасшедшим прыжком? Такое со мной случалось.
…1937 год. Харьков. Лето. После операции аппендицита я только выписался из госпиталя и, осторожно шагая по тротуару, шел к трамваю, чтобы ехать в школу летчиков. День солнечный, теплый. Я радуюсь свободе. Трамвай стоит, словно специально поджидает меня. Он рядом, но тронулся, и я, позабыв все на свете, по привычке, как раньше, прыжком за ним и… упал. Упал от боли: разъехался еще не окрепший рубец на животе. И снова госпиталь.
Вспомнив это, я наклонился и, подняв штанину, взглянул на рану. На сей раз все обошлось благополучно. Значит, дело пошло на поправку и ко мне скоро может приехать жена с дочкой.
