Этика жизни - Карлейль Томас (читать книги онлайн бесплатно серию книг TXT) 📗
XLVIII. Разве мера страданий не является в то же время мерилом состраданья, на которое способен человек. И мерилом его силы и той победы, которая предстоит ему? Наша печаль - оборотная сторона нашего благородства. Как велико наше отчаяние, так велики и наши способности, настолько мы и можем предъявлять свои требования. Черный дым, застилающий перед собой мир, точно подымаясь из ада, может истинной силой воли превратиться в пламя, в небесное сияние. Поэтому не унывай!
XLIX. Неимоверное количество сделанной и забытой работы, молча лежащей у ног моих. Одевающей, поддерживающей меня и сохраняющей мою жизнь, куда бы я ни пошел и что бы я ни делал. Она дает богатый материал для размышлений! Во всяком случае то, что называется известностью для мудреца теряет свое значение. Для глупцов и людей легкомысленных эта известность стоит того, чтоб подымать из-за нее шум. Она сулит им "бессмертие" и т.п. Но если правильно взглянуть на вещи: что она собою представляет, эта известность?
L. Хорошо понимать и сознавать, что ни одна мысль никогда не умирала. Что точно также, как ты, создатель ее, почерпнул ее из прошлого, точно также ты и передашь ее будущему. Таким образом, героическое сердце, видящее око первых времен, живет и видится еще в нас. Хотя мы и принадлежим настоящему времени. Таким образом, мудрец постоянно бывает окружен толпой свидетелей и братьев, простирающих к нему руки. И на свете существует живая Община Святых, в буквальном смысле слова пространная, как земля и древняя, как история.
LI. Скажи мне, например, кто научил тебя говорить? С того времени, как две обросшие волосами, нагие или покрытые листьями фигового дерева человеческие фигуры почувствовали желание не быть более немыми, а делиться мыслями, старались объясниться всевозможными пантомимами и различными телодвижениями, до того времени, когда, скажем, написана была вот эта книга, прошло немало времени и совершена значительная работа, которую кто-нибудь да совершил. Думаешь ли ты, что до Чосера (Choucer) не было поэта; сердца, горящего мыслью, которого оно не могло не высказать, и для которого не было слова, так что слово это пришлось ему создать? Для каждого слова нашего языка был такой человек или такой поэт, который придумал его.
LII. Первый человек, с открытой душой взглянувший на небо и на землю, на все прекрасное и страшное, что мы называем природой, вселенной и т.п., и сущность чего навсегда останется без соответствующего названия, первый человек, говорим мы, который впервые увидел все это сознательно, торжественно и, по всей вероятности, молча опустился на колени, совершив под влиянием внутренней потребности "нечто оригинальное", что другим мыслящим людям показалось весьма выразительным и достойным подражания! И с того дня стали молиться, преклонив колена. Эта безмолвная молитва старше всех словесных молитв, молебнов и литургий. Она - начало всякого богослужения, которое нуждалось в одном лишь начале, так оно было разумно. Что за поэт был этот первый молящийся!
LIII. Не падай духом! Ты не одинок, если ты веруешь. Разве мы не говорили о сонме святых? Невидимом, но действительно существующем. Сопровождающем тебя и окружающем своими объятиями, покуда ты достоин того. Героические страдания святых возносятся из всех стран и из всех времен, как священное Miserere. И их великодушные дела, их подвиги звучат как безграничный, вечный мелодичный гимн, подымающийся к небу. И не говори, что в настоящее время нет символа божественного. Разве Божий мир - не символ божественного? Разве неизмеримость - не храм? Разве история человека и человечества - не бесконечное Евангелие? Прислушайся только, и вместо органа ты услышишь, как и в древние времена, пение утренних звезд.
LIV. Какие полки, и толпы, и поколения таких людей уже поглотило забвение! Их прах образует ту почву, на которой жизнь наша продолжает давать плоды.
LV. Человек не должен жаловаться на времена: из этого ничего не выходит. Время дурное - ну что ж, на то и человек, чтоб улучшить его.
LVI. "Настанет время, - говорил Лихтенберг с горькой иронией, - когда вера в Бога будет, как в детские сказки". Или, как выражается Жан-Поль: "когда сделают из света - мировую машину, из эфира - газ, из Бога - силу, из загробной жизни - могилу". Мы же думаем, что такого дня не будет. Во всяком случае пока борьба еще ведется - и философия газа и могилы еще не вылилась в форму устава с выработанными положениями - нужно предоставить свободу действия мистицизму и всему тому, что честно выступает против этой философии. Побольше беспартийности и свободы, и правда одержит верх!
LVII. Если время наше - время неверия, почему мы должны на это роптать? Разве не настанет лучшее время? Да и не настало ли оно уже? Период веры чередуется с периодом неверия, как сжимание сердца чередуется с расширением. Весенний рост, летнее изобилие всяких мнений и творений должны сопровождаться смертельным увяданием осени и земной развязкой. А за ними снова наступает весна. Человек живет во времени. Все его земное существование, его стремления и судьба - продукт времени. И лишь в преходящих символах времени обнаруживается вечно неподвижная вечность, в которой мы живем. И все же в такое зимнее время отрицания для людей, одаренных благородной душой, сравнительно тяжело. Но несмотря на то, что они родились в такое время, они должны бодрствовать и трудиться. А для людей с притупленной чувствительностью даже приятно, что они могут, погрузясь в лень, грезить и спать и проснуться лишь тогда, когда гремящие бури с градом пронесутся, совершив свою работу. И нашим молитвам, нашему мученичеству, наконец, будет дарована новая весна.
LVIII. Еще неосновательнее кажется нам страх, что вместе с суеверием исчезнет и религиозность. Религиозность не может исчезнуть. Маленький дымный огонь от горящей соломы может скрыть от наших глаз звезды на небе, но звезды тем не менее остались на небе и снова покажутся нам.
В общем, мы должны повторить известное изречение, что недостойно верующему человеку смотреть на неверующего со страхом или с отвращеньем, или с каким бы то ни было другим чувством, кроме сожаления, надежды на его поправленье и братского сочувствия. Если он ищет истины, разве он нам не брат и не достоин сожаления? А если он не ищет истины, разве он не все же наш брат и тем более достоин сожаленья?
