Варяги и варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу - Фомин Вячеслав Васильевич

Насколько подобные высказывания не вязались с фактами, пока­зывают сами же критики Ломоносова. Так, Соловьев констатировал, что в той части «Древней Российской истории», где он разбирает источники, «иногда блестит во всей силе великий талант Ломоносова, и он выводит заключения, которые наука после долгих трудов повторяет почти слово в слово в наше время». И Ключевский говорил, что «его критический очерк в некоторых частях и до сих пор не утратил своего значения», что «в отдельных местах, где требовалась догадка, ум, Ломоносов иногда вы­сказывал блестящие идеи, которые имеют значение и теперь. Такова его мысль о смешанном составе славянских племен, его мысль о том, что история народа обыкновенно начинается раньше, чем становится обще­известным его имя». Одобрительно он отозвался и о «Кратком Россий­ском летописце», ставшем во времена Екатерины «довольно распро­страненным школьным руководством по русской истории». Войцехович также отмечал, что Ломоносов обнаруживает немало проницательности, что некоторые частные вопросы получили у него «блестящее разре­шение, несмотря на скудость тогдашних научных средств», а некоторые догадки ученого впоследствии получили «научное подтверждение»12. Такие признания Соловьева, Ключевского и Войцеховича нисколько не вязались с их же выводами, выставлявшими Ломоносова за рамки исторической науки, да и нисколько ими не объяснялись.

Более того, в целом вменяя в вину Ломоносову его споры с немцами-историками, ученые, весьма благожелательно относящиеся к последним, в чем-то даже солидаризировались с ним. Он, констатировал П.П.Пе­карский, «подметил на этот раз довольно справедливо какое-то особенное довольство, с которым Миллер указывает все неудачи и неуспехи славян. ...В речи его есть не мало неприличного для самолюбия русских» (показательно, как это наблюдение совпадает со словами Ломоносова, что Миллер «больше высматривает пятна на одежде российского тела, проходя многие истинные ее украшения», склонен «в своих исторических сочинениях ко шпынству и посмеянию»13). Ключевский, осуждающе подчеркнув, что Ломоносов «до крайности резко разобрал» русскую грамматику Шлецера, в тоже время признавал: «Действительно, странно было слышать от ученика Михаэлиса такие словопроизводства, как боярин от баран, дева от Д1ев, князя от Knecht». Ценны вместе с тем и критические замечания ученых-норманистов в адрес человеческих и научных качеств Шлецера. П.А.Лавровский характеризовал его крайне самолюбивым и неумеренным в выражении своего самолюбия. Пекар­ский отмечал, что он был самого неуживчивого характера и чрезвычайно высокого мнения о своих знаниях, поэтому с презрением относился к грамматическим и историческим трудам Ломоносова. Ключевский считал, что Шлецер не уяснил самого свойства ПВЛ, полагая, «что имеет дело с одним лицом - с летописцем Нестором», и прилагал к ней приемы, к ней «не идущие»14.

В историографии 30-х - 60-х гг. XIX в. слышался протест против низкой оценки Ломоносова как историка. Так, Н.И.Надеждин, все же более сочувствуя Миллеру, чем Ломоносову, заметил, что его историчес­кие опыты отличаются «воздержанностью и здравомыслием суждений», сказав вместе с тем о «множество грубейших ошибок» Байера. Н.В.Са­вельев-Ростиславич подчеркивал, что Ломоносов придал «древнему (здесь и далее курсив автора. -В.Ф.) нашему поверью» о выходе варягов с южнобалтийского побережья Балтики «ученый систематический вид... и отрешил большую часть тех вымыслов; которыми и наша и чужеземная старина... потешалась в своих исторических помыслах и школьных мудрованиях о происхождении и прозвании руссов». Как заключал ис­следователь, «нельзя не удивляться проницательности ума Ломоносова, который... силою собственного соображения вознесся до такой высоты, что мог построить такую замечательную теорию нашей и общеславян­ской истории». В.И.Ламанский негативное отношение к Ломоносову со стороны немецких ученых, работавших в Академии наук в разное время, объяснял недостатком общего характера немецкой образованности и национальной предубежденностью немецкого общества15.

Но с особенной силой этот протест прозвучал тогда из уст П.А.Лав­ровского. Указав, что Ломоносов для России «был и есть беспримерным явлением, недосягаемым великаном», ученый констатировал, что он в обработке русской истории, как и на «не открытой прежде почве» русского языка, совершил свой «многотрудный подвиг». До него, говорит Лавровский, не было труда, обнимавшего бы в общих чертах историю России, и что он в стремлении написать сочинение, на которое не были способны иностранцы, «вооружился всеми источниками, какие только могли находится у него под руками», причем тогда еще не было пере­водов большинства приводимых им греческих и латинских авторов. И Лавровский справедливо отмечал, что, во-первых, современная наука многое повторяет, в том числе и в варяжском вопросе, из Ломоносова, хотя и забывает при этом о нем, во-вторых, «русские привыкли судить о своих великих людях по отзывам Запада», и, в-третьих, «некоторые из русских немцев выбивались из сил, чтобы унизить и сдавить гениального туземца». Прозорливость ума, обширность и глубина знаний Ломоносова позволили ему указать, например, на родство венгров с чудью (доэтого только в XIX в. дошла филология), а сами венгры, «кажется, убедились в этом только с 1864 г., после почтенного сочинения Гунфальви». «Краткий Российский летописец», по мнению Лавровского, представляет собою такое руководство по русской истории, «какому подобного не предлагала тогдашняя литература»16.

Такой же мощи голос в защиту Ломоносова, как у П.А.Лавровского, раздастся потом почти через полвека. В 1912 г. И.А.Тихомиров, прекрас­но понимая, почему Ломоносова пытаются вывести за рамки истори­ческой науки, специально показал, какие мнения, высказанные им против норманизма, остаются в силе. И он очень высоко оценил его доказательства славянской природы названий Холмогор и Изборска, происхождения руси от роксолан, его указания на совершенно разру­шавшие норманистские построения факты: что в Скандинавии неиз­вестно имя «Руси», что в скандинавских источниках нет информации о призвании Рюрика, что варяжские князья клялись славянскими, а не норманскими божествами, что термин «варяги» был приложим ко многим европейским народам. Научную значимость антинорманизма Ломоносова Тихомиров видел прежде всего в том, что он выступил против объяснения норманистами летописных имен, которые «коверка­лись в угоду теории на иностранный лад, как бы на смех и к досаде русских». Ломоносов, справедливо подчеркивал исследователь, «первый поколебал одну из основ норманизма - ономастику... он указал своим последователям путь для борьбы с норманизмом в этом направлении», окончательно уничтожившим привычку норманистов объяснять чуть не каждое русское слово «из скандинавского языка».

Достоинство трудов Ломоносова, по мнению Тихомирова, заклю­чается в том, что он устранил из русской истории баснословия (отрицал происхождения Москвы от Мосоха, сомневался «относительно грамоты Александра Македонского», якобы данной славянам), в его убеждении, что не существует несмешанных наций. Говоря о мыслях Ломоносова об участии славян в великой переселении народов, в разрушении Западно-Римской империи, ученый отметил, что они «в настоящее время сделав­шиеся ходячими истинами, будучи выражены полтораста лет тому назад да еще не специалистом-историком, указывают только на гениальность Ломоносова». Учитывая «состояние русской исторической науки того времени и имея в виду цель, для которой составлен Краткий летописец», Тихомиров полностью согласился с оценкой, данной ему П.А.Лавров­ским, а в «Древней Российской истории» видел первый научный труд, основанный на первоисточниках, одно «из выдающихся исторических произведений XVIII века», имеющее цель «самым изложением вдохнуть любовь к истории своего отечества и уважение к предкам»17.

Над Ломоносовым, ко всему же, долгое время тяготело еще больше затмевавшее суть дела обвинение, злонамеренно пущенное в ход Шле-цером и подхваченное в науке, что именно он «донес Двору» об ос­корбляющей чести государства диссертации Миллера18. Хотя Шлецер прекрасно знал, что сам Миллер инициатором ее обсуждения считал П.Н.Крекшина, не забывшего ему своего фиаско как историка. Именно Крекшин, говорил С.М.Соловьев, начал распускать слухи, что в диссер­тации «находится многое, служащее к уменьшению чести русского народа», после чего советник Канцелярии Академии наук И.Д.Шумахер направил ее на освидетельствование академикам. П.С.Билярский же пришел к выводу, что «завязка» следствия была «изобретена одним Шумахером, без всякого постороннего влияния». П.П Пекарский, опро­вергнув мнение, что все началось «по наущению Ломоносова», заклю­чил: у истоков дела Миллера стоял асессор Канцелярии Академии наук Г.Н.Теплов, поддержанный затем Шумахером. М.И.Сухомлинов, верно заметив, что «судьба речи Миллера послужила поводом к несправед­ливым нареканиям на Ломоносова», еще раз продемонстрировал, спе­циально обращаясь к почитателям таланта русского ученого, «краснев­шим», по их словам, за своего кумира только в случае с Миллером, что почин и руководящая нить в этом вопросе «принадлежит отнюдь не Ло­моносову», а Шумахеру19. Миллер, остается добавить, в октябре 1750 г., т. е. уже после отклонения своей диссертации, в чем большую роль (но далеко не исключительную) сыграл Ломоносов, в письме президенту Академии сообщал, что Шумахер давал читать речь Крекшину и об его суждениях сообщал руководству Академии20.