Повседневная жизнь жен и возлюбленных французских королей - Шоссинан-Ногаре Ги (серия книг TXT) 📗

«Мы задаемся вопросом, каким образом государь умудрился обзавестись возлюбленной, имевшей славу отъявленной (…). Подобные вещи коренятся в XVII столетии, когда Боссюэ брал на себя труд мирить Людовика XIV и мадам де Монтеспан». [48]

На самом деле, Боссюэ мучился от того, чему не мог помешать, но возвращался к этой теме всякий раз, когда от него требовался не дипломатический, а его действительный талант: грозное слово Божье раздавалось из его уст и в Валь де Грае, и в королевской домовой церкви. Наконец, остатки уважения к особе короля и, отчасти, некоторое малодушие толкнули его избрать самую невинную жертву. Мишенью его священного гнева стала кроткая, набожная Лавальер, меньше всего повинная в адюльтере. Разумеется, не был пощажен и король, которого Боссюэ изобразил как причину беспорядков, грозящих карой Божьей: «О, король! Вспомните Иисуса и на примере этого Царя Славы уразумейте, что сердцем вам дано, дабы любить Бога и вселять любовь к Нему! Твари и постыдные кумиры, изыщите из этого сердца! (…) Вы сожительствуете с христианским королем. Но на Небе есть Бог, и он карает грехи людские, а наипаче — грехи королей!» [49]

Тон оставался умеренным, но приговор, во всяком случае, ясен. И все это касалось фаворитки, которую Боссюэ хорошо знал, набожность ее была искренна так же, как и бессилие противостоять влечению сердца. Искренность — явление, вероятно, совершенно уникальное в истории королевских увлечений — извиняла ее в глазах людей. Эти обвинения относились к простодушной Луизе, разрывавшейся между осознанием своего греха и необоримой силой страсти, а проповедник припас для нее самые острые стрелы. Желал ли он привести к раскаянию чувствительную душу, осознавшую свою ошибку и стремившуюся к исправлению? Не было ли у него личного ожесточения к этой хрупкой белокурой девушке, перед которой он оказался виновен в произнесении слишком жесткого приговора, не соизмеренного с ее виной? Лавальер, подавленная своей ошибкой, но не в состоянии противостоять ей, лишь склонила голову, когда в четвертое воскресенье поста 1662 года к ней обратился прелат:

«Почему вы приходите в храм, разубранная богаче, чем сам этот храм? Почему вы являетесь с поднятой головой, как кумир, который жаждет найти здесь обожание? Почему вы пробиваетесь сквозь толпу с таким шумом, словно хотите привлечь к себе внимание? Почему во время размышления о кровавой жертве на Голгофе вы хотите, чтобы люди судачили о роскоши ваших туалетов и считали ваши взгляды, которые могут довести до погибели, — не является ли это нестерпимой мерзостью? Не является ли это оскорблением святости, непорочности и простоты наших таинств?» [50]

В других случаях, поскольку Церковь неизменно милосердна к великим мира сего, влюбленные всегда находили возможность ее обманывать, по крайней мере, на короткое время. Но оружие священника — отказ в Святом причастии — всегда являлось страшным наказанием для короля и не только потому, что роняло его честь, а еще и потому, что умаляло его власть. Если король не причащался на Пасху, то не имел права возложением рук исцелять больных золотухой, что служило видимым знаком его чудотворной и священной силы. С этим необходимо было считаться, и потому обычно во время поста любовные связи короля прерывались. Но Людовик XIV и Лавальер пренебрегли благочестием. Хотя и обычно усердия кающихся хватало ненадолго, и если они откладывали свои забавы, то лишь из политических соображений. Боссюэ, зная их расчеты, огорчался и проклинал их упорство, будучи совершенно уверен, что их покаяние неискренне. «Необходимо, чтобы вы, — поучал он короля в „Нравоучении об истинном покаянии Магдалины“, — не только заботились о государственном правосудии, святости, о данных и взятых обещаниях, но надо, чтобы вы отступились от всех ваших иных связей». Благие пожелания. Прошел пост, и Людовик, получив награду за свою мнимую жертву, вновь вернулся к своим удовольствиям.

Мораль торжествует в эпоху расцвета общества, когда благочестие крепко и Церковь стоит на страже христианского брака. Но в XVI веке из-за постоянного и активного вмешательства папства в дипломатию, во внешнюю политику Франции и франко-испанского противостояния, где требовалась гибкость, папа поддерживал с королевской фавориткой сердечные отношения, отнюдь не рассматривая ее как грешницу, а напротив, превознося как верную дочь Церкви. Зная, какое огромное влияние на Генриха II имела Диана де Пуатье, отвратившая короля от Реформации, Павел III поручил своему нунцию «передать ей его расположение, отеческую благодарность и благословение» и поблагодарить ее за «набожность, благочестие и услуги, которые она оказала Святому престолу при дворе своего короля». Действительно, Павел III имел основания радоваться. Нунций Лоренцо Ланци слал ему самые хвалебные отзывы о благочестивой расторопности фаворитки. Правда, Диана была не беспристрастна, ведь она без стыда обогащалась за счет имущества осужденных. Но папа никогда не забывал, что королевская возлюбленная служила исполнительницей его замыслов. Примкнув в 1558 году к партии мира, он убедил Диану внять его доводам и использовать все свое влияние на Генриха П. Презрев величие престола Святого Петра, папа лично написал «возлюбленной дочери» (которая очень гордилась этим посланием), чтобы принудить ее склонить короля к нужному решению. После нескольких общих мест о своем долге по-христиански поддерживать согласие между князьями и о своем желании установить длительный мир между Францией и Испанией он прибавил: «Ваша задача, дочь возлюбленная, использовать все ваше влияние на наихристианнейшего короля в том благочестивом и необходимом деле, которое мы ведем. Присоедините к нашим молитвам и увещаниям ваши молитвы и увещания с целью склонить дух короля к миру, который будет достигнут в ближайшем будущем, если вы походатайствуете об этом». Действительно, в апреле 1559 года был подписан Като-Камбрезийский мир. Франции он принес определенные выгоды, но не оставлял надежды на возвращение в Италию, что глубоко печалило королеву.

Преимущество Церкви крылось в ее способности создавать сатиру на собственные добродетели всякий раз, как только этого требовала крайняя необходимость. Когда речь заходила о Небесах с точки зрения практической жизни, политики или экономики, она умела держать себя на высоте своей эпохи, поскольку интересы Неба — это тоже дело выгоды, а дело есть дело. Никто не мог лучше премьер-министра и стареющего наставника юного Людовика XV, кардинала Флери, получать все необходимое от своей священной должности, включая светские интересы карьеры, посвященной государству и вящей славе Божьей. Его Высокопреосвященство больше всего опасался, что король слишком злоупотребит своей свободой или какая-нибудь интриганка завладеет его сердцем и оттеснит старого министра, который стремился сохранить свой пост до конца жизни. Людовик XV был пылким поклонником женщин, но если бы он сделал подходящий выбор, можно было бы не бояться, что его страсть отдалит министра от дел. Кардинал всё рассчитал, взвесил риск появления независимой, честолюбивой любовницы, которая может оказаться ставленницей его конкурентов, и перед лицом стольких опасностей, угрожавших целомудрию короля, избрал наименьшую. Он сам подобрал женщину, послушную его воле, и своей властью священника, благочестиво скорбя о слабости Людовика, уложил в постель к своему господину мадам де Майи. Все современники нашли этот инцидент весьма достойным сожаления, и один из них подчеркнул, что кардинал выказал излишнюю услужливость:

«Кардинал де Флери слишком опасался, как бы скука не подтолкнула короля искать развлечений в другом месте. Он страшился момента, когда его независимость может исчезнуть, если не найдется подходящей дамы, которая по своему характеру и склонностям сгодится для участия в его делах. Говорят, что он сам избрал графиню де Майи, найдя ее подходящей (…) И действительно, та, кому пришлось стать фавориткой, не могла ни участвовать в делах, ни способствовать удалению кардинала от всех важных замыслов, к которым стремилось его честолюбие. [51]