Отречение Николая II. Воспоминания очевидцев - Автор неизвестен (читать хорошую книгу полностью .txt) 📗
Поезд с комиссарами несколько запоздал и пришел в 10-м часу вечера. Царь нервничал в нетерпеливом ожидании. Я лично держался от него в стороне, избегая с ним встреч и разговора. Его все время не оставлял престарелый Фредерике.
В момент приезда комиссаров я находился в своем вагоне. Несмотря на отданное мною распоряжение, чтобы по проезде комиссаров их прежде всего провели ко мне, их перехватил кто-то из свитских генералов и направил прямо к царю. Когда я вошел в вагон к царю, А. И. Гучков докладывал ему подробно о последних событиях. Особенно сильное впечатление на Николая II произвела весть о переходе его личного конвоя на сторону восставших войск. Этот факт его настолько поразил, что он дальнейший доклад Гучкова слушал уже невнимательно.
– Дальнейшее вам уже известно, – заявил ген. Рузский, – из опубликованного сообщения в «Известиях».
На вопрос Царя, что ему теперь делать, Гучков тоном, недопускающим двух решений, заявил:
– Вам надо отречься от престола.
Царь спокойно выслушал это заявление комиссара Исполнительного Комитета. После долгой паузы он ответил:
– Хорошо, я уже подписал акт об отречении в пользу моего сына, но теперь я пришел к заключению, что сын мой не отличается крепким здоровьем, и я не желаю с. сыном расстаться, поэтому я решил уступить престол Михаилу Александровичу.
Комиссары не возражали. Царь вышел с Фредериксом в соседний вагон, составил новый текст отречения и вернулся в вагон, в котором находились комиссары. В течение десяти минут царило тягостное молчание. Наконец, явился Фредерикс с напечатанным на машинке актом отречения, который царь тут же подписал. Комиссары предложили Фредериксу контрассигнировать подпись. С согласия царя, Фредерике поставил свою подпись. Акт отречения составлен в двух экземплярах, один из которых хранится у меня, а другой был мною выдан под росписку Д. И. Гучкову.
Таким образом, в течение 24 часов Николаем последовательно было подписано три акта: в 2 часа ночи 2-го марта – манифест о «даровании ответственного министерства», в 3 часа дня отречение в пользу сына Алексея и, наконец, в 10 часов вечера «отречение в пользу Михаила Александровича».
Я уже сказал, что Николай II в этот исторический день был чрезвычайно угрюм и молчалив и особенно осторожен в словах со мной. Я не могу поэтому вам передать, что чувствовал и думал в это время низложенный революцией монарх. Но общее мое впечатление таково, что с момента получения известия о том, что Родзянко, вопреки ожиданиям Николая, отказался приехать, у царя не оставалось никаких иллюзий.
Пребывание царя во Пскове было известно всем, но поразительно, с каким хладнокровием и невниманием на сей раз отнеслось к этому факту население и войска. Царь часто гулял совершенно один по перрону вокзала, и никто из публики не обращал на него внимания. Время он проводил исключительно в кампании нескольких сопровождавших его свитских генералов. Я лично, как я уже сказал, избегал долго оставаться в его обществе, и наши беседы с ним носили чисто деловой характер.
Через полчаса после передачи акта отречения и отъезда комиссаров Исполнительного Комитета, литерный поезд отрекшегося царя направился через Двинск в Ставку, а вчера, т. – е. 4 марта, в 6 часов вечера, я получил телеграмму из Ставки о прибытии его туда.
В заключение ген. Рузский показал мне подлинный акт отречения Николая И. Этот – плотный телеграфный бланк, на. котором на пишущей машине изложен известный текст отречения, подпись Николая покрыта верниром (лаком). Контрассигнация Фредерикса не удостоилась увековечения. Повидимому, эта подпись престарелого царского опричника показалась мало ценной комиссарам, принявшим акт отречения.
Предлагаемые читателю ниже страницы навеяны воспоминанием о беседах с покойным генерал-адъютантом Н. В. Рузским, которые мне пришлось вести за время с октября 1917 года почти по день его ареста в сентябре 1918 г.
В начале Н. В. Рузский избегал говорить о первых днях революции, но после того, как в Ростове М. В. Алексеев объявил о создании Добровольческой Армии и мы, живя на Кавказских минеральных водах, оказались отрезанными от всего мира, Рузский стал опасаться, что события пойдут так, что ему не удастся в печати объяснить свою роль в трагедии отречения и что пущенная на его счет, как он под честным словом заверял, клевета, будто бы он неприлично вел себя по отношению к государю, перейдет в историю. Он начал часто говорить о событиях марта 1917 года, сначала рассказывая отдельные эпизоды, а затем, когда Ессентуки были уже заняты большевиками, однажды, в сумерках пришел ко мне и спросил, согласен ли я взять на хранение важные документы, вывезенные им из Пскова. На другой день он принес эти документы, в течение нескольких часов читал их, сопровождая своими комментариями, и, еще раз спросив, согласен ли я их хранить, в виду того, что он ежечасно ожидал обысков и ареста, сказал: «Я знаю ваше отношение к государю и императрице и потому оставлю вам ясе это только, если вы теперь верите мне, что я перед ними виноват, не более, чем другие главнокомандующие и во всяком случае менее, чем Алексеев. Я знаю, что обо мне говорят и при этом ссылаются на слова самого государя. Даю вам слово на этом кресте (он носил ленточку св. Георгия), что это гнусная клевета и на меня и на государя».
27 февраля, в то время, когда в Петрограде, в здании Государственной Думы собрался уже на организационное собрание Совет рабочих депутатов, в то время, когда председатель Думы передал, делегации солдат постановление старейшин ее, в котором говорилось, что «основным лозунгом момента является упразднение старой власти», в то время, когда под председательством Родзянко по предложению Дзюбинского обсуждался вопрос об организации Временного Комитета Государственной Думы – главнокомандующий Северным фронтом получил от Родзянко первую телеграмму о том, что делается в Петрограде (№ 1), а государь получил телеграмму, им же подписанную – «Положение ухудшается. Надо принять немедленно меры, ибо завтра уже поздно. Настал последний час, когда решается судьба родины и династии».
Петровская фраза: «промедление смерти подобно» так, повидимому, нравилась Родзянке, что он ею закончил и свою первую телеграмму государю и первую телеграмму генералу Рузскому. Та же мысль о немедленном поручении составить новое правительство (не названному лицу), «которому может верить вся страна» повторяется также в обеих телеграммах, но в той, которая послана государю и должна была вызвать немедленное его решение, нет тех подробностей, какие находим в телеграмме к генералу Рузскому, от коего решение, конечно, не зависело. Генерал Рузский берет на себя тяжелую задачу осведомить государя о полученной им телеграмме и сопровождает ее текст своими дополнениями. Рузский ни слова не говорит об «единственном выходе на светлый путь», который навязывает государю Родзянко, уже вставший во главе революционного движения. Рузский остается солдатом; он ясно и откровенно доносит о положении вещей в армии; говорит о железнодорожной неурядице, рекомендует принять меры теперь же, ибо успокоение тыла даст бодрость фронту, и предостерегает от репрессий, как от паллиатива, всегда, по его мнению, недостаточного. Н. В. Рузский, как и все либеральные мыслящие люди, считал, что репрессии только обостряют положение и полагал, что дарование ответственного министерства сразу и надолго успокоит Россию, отняв от революционных партий могучее агитационное средство. Поэтому он был против посылки отряда генерал-адъютанта Иванова.
Следующая телеграмма, полученная в тот же день в Пскове, была от военного министра (№ 3). Это была копия одной из ряда противоречивых телеграмм, отправленных им за эти дни в Ставку. Еще до получения ее в Могилеве, генерал Алексеев вызвал по прямому проводу начальника штаба Северного фронта генерала Данилова и лично говорил с ним, чтобы ориентировать Псков о назначении, полученном генерал-адъютантом Ивановым, и чтобы дать соответственное распоряжение о поддержке его. Растерянность генерала Хабалова была уже ясна Алексееву. Но еще ни |р Ставке, ни в Пскове не понимали, что прошло уже три дня, как столица была в анархии и Дума возглавляла революцию.
