Генерал Скобелев. Казак Бакланов - Корольченко Анатолий Филиппович (прочитать книгу TXT) 📗
— Ах, вот вы где! А Митрофаныч сказал, что вас нет, — сказал он с легкой картавинкой.
— Вот и Мишель! — воскликнула Ольга Николаевна. — Подойди сюда, мой дружок. Знакомься: это Федор Иванович. Теперь он будет жить у нас, учить тебя. Надеюсь, вы станете добрыми друзьями. Подойди, Мишель, дай руку Федору Ивановичу.
Мальчуган смело протянул руку.
— Здравствуйте, — сказал он и почувствовал, как его ладонь охватили жесткие, длинные пальцы учителя.
По прошествии нескольких недель Швердт стал совсем другим. Улетучилась его скромность и покладистость, какие угадывались в первые дни. Он купил недорогое, но добротное платье, фасонные со скрипом штиблеты, яркий галстук. Обзавелся очками, которые, перед тем как надеть, тщательно протирал желтым лоскутком замши.
Сердобольная кухарка, поначалу из жалости подкармливавшая немчика, теперь боялась подойти к нему. Вызвал он и нерасположение Митрофаныча.
— Тьфу ты, господь бог! — возмущался старый солдат. — Давеча был человеком, а теперь сам шут его не поймет!
Однако Дмитрий Иванович и Ольга Николаевна были довольны немцем. Ведь к ним часто наезжали высокие гости…
Нередко Федор Иванович садился за один стол с хозяевами, и тогда строго поучал детей, особенно Михаила. К своим обязанностям гувернер относился ревностно. Точно в назначенный час появлялся в комнате, усаживал мальчика за стол и начинал занятия.
— Ви дольжен знайт немецки язык. Вся Европ шпрехен… то есть говорит. Ви дольжен чита-ать, зна-ать слов, много слов.
И заставлял читать из немецких книг рассказы, заучивать стихи, выписывать в отдельную тетрадь незнакомые слова с русским переводом. Порой они занимали целые страницы.
— Дизе вокабул извольте к утру знайт. Я буду очень строг, — говорил он, помахивая длинным пальцем.
И Миша учил эти вокабулы. Чтобы быстрей запомнить, на ночь клал тетрадь под подушку.
Не упускавшая из вида сына Ольга Николаевна спрашивала мужа:
— Не находишь ли ты, что гувернер излишне строг?
— Пусть лучше строг, чем мягкосердечен, — отвечал тот. — С детьми без строгости не обойтись.
Оживленней проходили занятия по арифметике. Решение задач и упражнений напоминало игру, заставляло думать, искать нужные ходы. Трудности и неудачи не обескураживали, требовали настойчивости, вызывали неподдельное чувство радости, когда добивался правильного результата.
— Гу-ут, — сдержанно говорил учитель. — Но дизе… это задач легкая… Нужно решайт другую.
Сближали их занятия по истории. С живым интересом читал Михаил о походах Ганнибала, Александра Македонского, Наполеона. Учитель заранее вычерчивал схемы сражений, где красные и синие значки обозначали построение войск, пунктиры — их движение, а стрелки — атаки.
Воинственный унтер преображался в полководца:
— Ейне колонне маршиерт, цвейте тоже шагайт… А потом ангриф… то есть атака!
От него Михаил узнал о беспримерном сражении отважных карфагенян у Канн, где им удалось окружить превосходящую по численности римскую армию. Услышал о греческом полководце Эпаминонде и его великом открытии — сосредоточивать на главном направлении решающие силы.
Он не стеснялся задавать вопросы, и немец отвечал мальчику, как равному, часто горячился, забывая о педагогическом такте, но ученик словно не замечал того и не обижался.
Наполеона Швердт не очень жаловал, однако не без восторженности рассказывал, как молодой полководец возглавил боевую колонну и со знаменем в руках атаковал Аркольский мост, отбросив неприятельские силы. В сознание мальчика на всю жизнь запало любимое выражение Наполеона, которое тот часто употреблял перед сражением: «Вначале ввяжемся, а там будет видно!» Он даже записал его на листе бумаги и повесил у кровати.
О Суворове гувернер высказался сдержанно:
— Ему помогаль случай, просто везло.
Это задело Михаила: его дед Иван в Суворове души не чаял, Митрофаныч рассказывал такое, что дух захватывало. И отец Дмитрий Иванович преклонялся перед легендарным генералиссимусом. Его же учитель говорил совсем иное.
Михаил рассказал об этом отцу, тот усмехнулся:
— Ты с ним не спорь. Просто он не желает признать в русском великого полководца. Лучше прочитай книгу.
Когда на следующий день Федор Иванович увидел в руках воспитанника книгу о Суворове, самолюбие его было уязвлено.
— Ви читайте о великом полководце Фридрихе, о нем нужно знайт.
Время шло, между гувернером и учеником появились трения, но. все попытки учителя сломить упрямство ученика, подчинить его своей воле ни к чему ни приводили. Скорее наоборот: чем настойчивей был немец в своих требованиях, тем сильней упорствовал мальчик. А однажды случилось то, что вконец сделало их врагами.
Утром учитель потребовал тетрадь:
— Я путу спрашивайт вокабул.
Ах, эти несчастные вокабулы! Вчера заигравшись, Миша совсем забыл выучить их.
— Та-ак, — многозначительно произнес учитель, раскрывая тетрадь.
Он, конечно, знал, что Михаил не приготовил урок. Протер лоскутком очки, облизал, будто предвкушая сладкое, кончиком языка тонкие губы.
— Скажите пожалуйста, как по-немецки будет разум? Ми вчера-употреблял это слофо.
— Разум… Разум, — пролепетал, пытаясь вспомнить, Михаил и замолк, виновато опустив голову.
— Не знайт? Гут. А как путет сосед? Тоже не знайт. Нахбар путет по-немецки сосед… Ви ничего не знайт! Ви не желайт знать плагородный язык! Я говорил вашему отец, что ви путете знайт немецкий язык, но ви не хотите его знайт. А потому я, натюрлих, толжен приняйт строгий мер. Ейн момент, — и поспешно вышел.
Вернулся он быстро, держа в руках тонкий и гибкий, наверняка заранее припасенный прутик. Объявил:
— Я путу вас наказайт. Потайте мне руки. Вот так. — И вытянул, показывая руку ладонью вверх.
Не осознавая происходящего, Михаил вытянул руки. Никогда еще над ним не проводили такой экзекуции!
— Ейн! — воскликнул немец и яростно хлестнул прутом.
Ладони словно обожгло, и Михаил отдернул руки, но окрик заставил их снова вытянуть.
— Цвай!
Стиснув зубы, с глазами, полными слез, он вытерпел наказание, не показывая боли. Потом повернулся и, твердо ступая, не выбежал, а вышел из комнаты.
Свою обиду и боль он выплакал втайне от всех. Не пожаловался ни матери и отцу, ни сестрам, которые настойчиво допытывались.
С того дня между гувернером и воспитанником возникла скрытая неприязнь. Даже уроки истории и математики не могли сгладить их отношений.
— Что случилось? Расскажи, мой друг, — встревоженная поведением сына, допытывалась Ольга Николаевна.
— Ничего, — потупясь отвечал он. Искать защиты у женщины он считал недостойным мужчины.
Ничего не сказал он и отцу, хотя тот догадывался о случившемся. Возможно, Митрофаныч подглядел.
Однажды горничная Надюша пришла к Ольге Николаевне со слезами.
— Увольте меня, барыня, от этого немца. Покоя нет. Все придирается, а давеча такое потребовал, что стыдно сказать. А сам ночами где-то пропадает.
Все замечали, что Федор Иванович по вечерам уходил и возвращался поздно, стал рассеянным. Не иначе, нашел даму сердца. В очередное воскресенье он старательно повязал новый галстук, натянул купленные накануне белоснежные перчатки. Надушившись, он оглядел себя в зеркало, хмыкнул и заспешил на выход. До встречи оставалось немного времени, но он высчитал путь с точностью до минуты.
— Уж какой вы ныне пригожий, — сказал ему приятное Митрофаныч.
Тот расплылся в улыбке, взялся за начищенную дверную ручку и… на перчатке во всю ладонь появилось черное пятно.
— Что такое? — выпучил он на Митрофаныча глаза. — Что это?
Хотел осторожно вытереть с новых перчаток грязь, но только размазал. Понюхал: вакса. Та самая, которой мазали сапоги. Немца бросило в жар.
Митрофаныч стоял ни жив ни мертв. Откуда такое? Сегодня он не трогал злосчастной банки. И тут пришла догадка: барчонок недавно тут крутился. Неужто его рук дело?
Но гувернер и сам обо всем догадался!
