Дневники русских писателей XIX века: исследование - Егоров Олег Владимирович "trikster3009" (бесплатные онлайн книги читаем полные версии .TXT) 📗
К дневнику примыкает так называемый «Дневник моих отношений с тою, которая теперь составляет мое счастье». Эти записки не являются самостоятельным дневником, а представляют собой часть процесса самоосуществления. С этой точки зрения они функционально примыкают к дневнику.
Чернышевский вывел описание взаимоотношений с невестой из основного повествования не потому что они составляли автономную сферу его жизни – записи интимного содержания нередко встречаются и в первом дневнике, – а потому что к тому времени семейная жизнь и любовь оставались единственной областью, в которой царила неопределенность.
В приведенной выше цитате семья и супружеские отношения входили составной частью в перечень основных планов на будущее. С женитьбой и семейным счастьем Чернышевский связывал осуществление и других жизненных задач. Поэтому по завершении основной части дневника и возникшей параллельно ему связи с О.С. Васильевой записки получают как бы свое продолжение и эпилог в форме пространного повествования о знакомстве, ухаживании и сватовстве будущего писателя.
В структурном и жанрово-стилистическом отношении второй дневник мало чем отличается от предыдущего. В нем также показана эволюция психологических состояний автора, его меняющиеся отношения к человеку и динамика самооценки. Все эти вопросы будут затронуты в соответствующих разделах.
Пространственно-временная организация записей дневника зависит от прагматической установки автора и склада его интеллекта. Поставив задачу описать свой духовный рост, изложить мировоззренческие позиции и проанализировать отношения с близкими и знакомыми, Чернышевский строго придерживается той временной последовательности, в которой происходят все события дня. Дневник ведется в рамках локального хронотопа.
Не составляют исключения и те записи, которые воссоздают события европейских революций 1848–1849 гг. Их анализ входит в сферу политических штудий юного мыслителя; они интегрированы одной из основных функций дневника.
Роль воспоминаний, фантазий, снов, т. е. всего того, что относится к психологическому времени – пространству, сведена к минимуму. Об этом Чернышевский вскользь упоминает лишь на завершающей стадии ведения своего журнала: «Никогда я не считал себя способным к тому, чтобы до такой степени дорожить воспоминаниями, которые, наконец, так длинны» (с. 471).
Насыщенность дневника планами, прогнозами, замыслами не влияет на структуру хронотопа в силу того, что эти, на первый взгляд, идеальные формы времени и пространства соотнесены с реальными событиями, с фактами повседневной жизни. Они являются как бы отдаленным следствием происходящего сегодня. В их формулировке Чернышевский опирается не на теоретические построения трактатов или абстрактные нравственные категории, а на личный опыт и реалистическую оценку своих способностей и потенций.
С эстетической точки зрения хронотоп дневника Чернышевского выглядит однообразно. Он напоминает стихотворный текст, в котором последовательно повторяющийся ритм во всем соответствует заданному размеру и длительное время не нарушается ни спондеями, ни пиррихиями, ни удлинением, ни укорачиванием строки.
Заданность временного ритма отвечает практической потребности автора, для которого дневник – часть работы по самовоспитанию и подготовке к творческой деятельности. В этих, позитивных, рамках время и пространство не могут иметь ни идеального, ни континуального оттенка. Пространственно-временная ограниченность является для разночинца Чернышевского жизненной необходимостью. Он просто не в состоянии позволить себе расточать реальное (позитивное) время на деятельность, не дающую конкретных, ощутимых результатов. Студент Чернышевский тратит свое время так же экономично, как и свои скудные материальные средства.
В дневнике Чернышевского впервые пространственно-временная локализация выступает как сознательная ограничивающая установка. Ее действие распространяется даже на такую сугубо идеальную область, как теоретические штудии. Обычно комментарии к выпискам из книг расширяют хронотоп дневника и как бы приводят в столкновение различные временные ряды (особенно отчетливо эта тенденция проступает в дневниках А.И. Герцена и И.С. Гагарина). Этому движению порой способствует полет юношеской фантазии, преодолевающий на расстоянии идеальное время – пространство.
У Чернышевского начисто отсутствует свободное перемещение мыслей и образов. Они приземлены, привязаны к конкретным событиям и реальным повседневным задачам. Читатель дневника порой испытывает тяжесть десницы времени, которая давит своей неумолимостью, сдерживая всякий порыв вдохновения. Тем не менее эта материальность времени выглядит более правдоподобно и убедительно, чем его идеализированный образ в дневниках Жуковского, A.A. Олениной или Герцена. Если Герцену не хватает реального времени для осуществления его грандиозных замыслов и он прибегает к времени психологическому, то Чернышевский, наоборот, стремится максимально продуктивно использовать отведенный ему природный интервал. В итоге Чернышевский имеет положительный результат, а Герцен в конце дневника мечется в поисках потерянного реального времени.
Образный строй дневника по-своему отражает стадию индивидуации. Образ автора дается в развитии с точки зрения преодоления отрицательных свойств и развития и совершенствования полезных задатков. Так же как в создании планов и жизненных задач, в самооценке автора преобладают положительные мотивы. Чернышевский уверен в своем призвании и способности достигнуть намеченных целей.
Однако самохарактеристика ведется не автономно, а в соотнесенности с образцами человеческих характеров, которыми в тот период для Чернышевского были И. Введенский и В. Лободовский. Первая половина дневника (1848–1849 гг.) насыщена записями, раскрывающими отношение студента Чернышевского к своему старшему товарищу и его жене.
Лободовский является для будущего писателя образцом ума, рассудительности, носителем высоких моральных качеств. Близость к своему кумиру расценивается Чернышевским как большое личное благо. Долгое время Лободовский служит для него мерилом, с которым он соотносит свои поступки и факты душевной жизни: «Я нашел, что привязан к нему больше, чем думал, потому что эти вещи могут так занимать меня, что я думал о них почти так же сильно и постоянно, как думал раньше о себе и своем изображении и о том, что я сосуд божий, и проч., – значит, я не так, в сущности, холоден ко всем, кроме себя, и не такой эгоист, как раньше думал» (с. 34).
В отраженном свете своего кумира воспринимается и личность жены Лободовского. Не обладая ни умом, ни талантом, она ценится Чернышевским исключительно как человек, выбранный его старшим и высоко почитаемым товарищем. В таких случаях прямая характеристика Надежды Егоровны подменяется косвенным признанием ее достоинств, заслуживших счастье принадлежать замечательной личности: «А какое счастье быть любимой им! Боже, какая сила чувства, какая сильная, нежная, великая душа!» (с. 52).
Помимо соотнесенности с внешними образцами человеческих характеров, Чернышевский находит в себе те свойства, которые могли бы претендовать на некую универсальность в смысле положительного примера, достойного подражания. Поиски внутренних потенций для самосовершенствования отличают образ автора в дневнике Чернышевского почти от всех аналогичных образов в дневниках периода индивидуации. Самокритика, неизменно присутствующая во многих записях, не переходит в самоедство и крайности негативизма по отношению к личным качествам. Чернышевский – автор дневника, как и будущие положительные герои его романов, культивирует в себе положительные ростки, видя в них общечеловеческие истоки: «<…> всегда я склонен – может быть, потому что дурен сам <…> – судить о других не по тому, каков я сам, а по тому, каковым бы мне хотелось быть или каковым быть было бы легко, если бы не мерзкая слабость воли <…> я не хочу оскорблять человечество, судя о нем по себе вообще, а сужу о нем не по цепи всей моей жизни, а только по некоторым моментам ее, когда бываю доступен чувствованиям высшим <…>» (с. 38). (Ср. с записью в дневнике Л.H. Толстого, сделанной пятью годами позже: «Хочу принудить себя быть таким, каким по моим понятиям должен быть человек», т. 46, с. 172–173).
