Картины доисторической жизни человека (В дали времен. Том Х) - Елисеев Александр Владимирович (читаем книги бесплатно .TXT) 📗

И он, и она, и оно — все вместе представляли ту единицу человеческого общества — кровную семью, от которой позже произошли все человеческие сообщества. У них не было ни отеческого дома, ни родительского очага, ни знакомых и родных, — ничего, словом, что более или менее искусственно создано и поддерживает семью; их связывало между собой одно кровное родство, одна роковая необходимость…

При виде жены и ребенка на лице дикаря появилось нечто похожее на слабую улыбку: оттянулись слегка углы рта, еле заметная складка легла по обеим щекам, и в темных, суровых очах промелькнуло нечто радостное, светлое, чего не уловить на физиономии зверя. Два-три односложных слова, скорее — нечленораздельных звука, вырвались у него в привет сыну и жене, и могучая рука бросила тяжелую дубину, чтобы протянуть объятия улыбающемуся крошке, еще недавно пришедшему в мир. Светлое, понятное и современному человеку, выражение тихого счастья пробежало тогда по лицу матери, и она передала свое дитя мужу и отцу, который, приняв дорогое сокровище, понес его с собой в кусты, видимо, торопясь спрятать его от злившейся непогоды. Жена взяла палицу своего мужа и пошла вслед за ним в заросли ивняка и дубков.

Там, под сенью могучего, многолистного дуба, было обиталище лесного человека — прообраз людского жилья, еще напоминавшего скорее берлогу зверя, чем жилище человека. Неглубокая яма, обязанная своим происхождением порыву бури, вырвавшей с корнем столетний луб, была основанием этого человеческого жилья. Вместо стены служила ему масса корней и земли из-под вырванного дерева, а вместо пола — глубоко взрытая земля, на которой были выведены бока и крыша из кучи валежника и хвороста, прикрепленного лыком к стволам молодых дубков, послуживших стропилами и основой. Немного поработал над этим жильем человек, но и это немногое было достаточно для него, еще не имевшего понятия ни о чем лучшем. Его мозг был еще слишком слаб, чтобы представить и измыслить лучшее, когда вся жизнь выражалась в вечной борьбе за существование.

^{Эолиты — самые первые орудия человека в начальный период каменного века.}

Как ни просто было обиталище лесного человека, тем не менее видно было, что его сработало существо, привыкшее уже мыслить и рассуждать. Глиняная постройка бобра или хитрая нора крота, быть может, была построена искуснее, чем берлога тогдашнего человека, но исследователь отличил бы сразу работу зверя от труда разумного существа. Естественно образовавшаяся яма была обложена, углублена и расширена; края ее, обрезанные прямолинейно, местами скрепленные камнями, укрепляли кстати и стропила, крепко вколоченные в землю там, где не было затенявших их дубков; пол был устлан толстым пушистым ковром из лесного серого мха, образовавшим настоящую постель, а стены изнутри были обделаны лапами елей, с прослойками мха и рядами ветвистых сучков. Некоторые из кольев, служивших опорой жилища, были грубо обрублены или оббиты, и эта искусственная оббивка, легко отличавшаяся от обделки звериным зубом, несомненно указывала на дело рук разумного существа. Еще несомненнее это доказывало сложенное из полуопаленных камней в одном углу ямы подобие очага, на котором курились несколько сучков дуба и ольхи, наполняя легким чадом атмосферу человеческого жилья. Огонь, — дар, по сказанию древних, принесенный первобытному человеку с неба еще Прометеем, — был уже знаком нашему дикарю, и он с помощью этой могучей стихии мог уже предъявить свои права на владычество над землей.

^{Кремневые острия каменного века.}

Кроме нескольких звериных шкур, костей и других остатков пищи, не было ничего в жалком обиталище дикаря, который, видно, еще недавно пришел в эту страну, не успев даже обзавестись хозяйством.

Залезши в свою берлогу, семья лесного человека была уже под защитой крова; ей не страшны были ни ливень, ни гроза, ни буря, напрасно надрывавшиеся в необозримом лесном, частью выжженном просторе. И он, и она, и оно были у себя на дому, вокруг своего очага. Пусть теперь еще свирепее льются потоки дождя, стонет буря и грохочут громы, — человек только крепче закутается в теплую шкуру, глубже зароется в мох и листву и своей животной теплотой согреет и себя, и свое беспомощное дитя…

Рано утром, еще при первых лучах восходящего солнца, проснулась человеческая семья; младенец первым закопошился в шкуре, ловя грудь матери; за ним проснулась и она и ее муж. Утренняя свежесть еще давала себя знать, несмотря на то, что лес уже пел сотнями голосов невидимых птиц и, закутавшись в синеватую дымку утреннего тумана, уже золотился по верхам разноцветной каемкой.

^{Топорища и молоты каменного века.}

Глава семьи, вылезши из своего насиженного местечка, из-под целого вороха шкур и мха, вынул из-под себя два кусочка сухого дерева, заблаговременно приготовленных, и с быстротой, невозможной для пальцев наших культурных рук, начал их тереть один о другой, между тем как жена его складывала небольшую кучку сухого мха на очаге из камней. Не прошло и нескольких минут, как трущееся дерево задымилось, а затем вспыхнул огонек, который воспламенил и мох, и сухие листья на очажке, обложенном сверху сучьями и камышом. Он согрел семью лесного человека, и даже ребенок, высунувшись из своей шкуры, протянул голые ручонки к весело играющему пламени и начал выражать свое удовольствие в то время, как отец его приготовлял завтрак. Целое бедро дикого оленя было предназначено для этого и подверглось предварительно тщательной обработке; положив его на большой плоский камень, служивший вместо стола, лесной человек кусочками кварца и кремня, представлявшими с одной стороны заостренный округлый край, начал скрести остатки кожи, снятой заранее, а также излишние слои жира. Сделав это, он взял тяжелый каменный топор, весьма тщательно сработанный и доставшийся ему по наследству от деда и отца, и этим разделил бедро на несколько меньших кусков. Приготовленное таким образом мясо он прополоскал несколько раз в реке, что текла в десяти саженях от жилья, и воротился как раз в то время, когда на очаге уже пылал большой огонь, не только согревший жилье, но и успевший даже накалить камни, составлявшие очаг. С помощью двух длинных, обугленных на конце палок, хозяин подвинул еще два-три камня к огню и положил на них куски мяса, по временам поливая его водой из грубой посудины, сработанной из куска дерева. Через несколько минут приготовление пищи было окончено, — и семья, наконец, жадно принялась есть.

Ни вилок, ни ножей, ни тарелок, разумеется, не было у первобытного человека: пальцы и зубы заменяли все. Лучший, самый сочный кусок муж предложил своей жене, и оба принялись за еду. Сильные челюсти и крепкие зубы заработали так быстро, что ловкие пальцы не успевали подавать рту пищу, пожираемую им с жадностью, в которой сказывалось более звериного, чем свойственного человеку; само лицо первобытных дикарей, занявшихся едой, напоминало что-то нечеловеческое. Эта энергичная работа челюстей, благодаря которой порывисто двигалась вся нижняя часть физиономии до височных и ушных мышц, эта дикая жадность во взоре, как будто следившем за тем, чтобы добыча не ускользнула из глаз, это сложное движение рук и зубов, рвавших, раздиравших и размельчавших пищу, — все это напоминало более жратву проголодавшегося дикого зверя, чем завтрак человека, утреннеющего среди своей семьи, под кровом своего жилья. Капли сока и жира из полусырого мяса текли по губам, подбородку и груди едящих, обнаженные руки были покрыты кровавыми пятнами. Цивилизованный человек отвернулся бы при виде завтрака своего отдаленного праотца и предка…