Древняя Греция. От Геракла до Перикла - Савельев Андрей Николаевич (мир книг TXT, FB2) 📗
После всех этих путаных объяснений, снимающих всякую ответственность за достоверность пересказа, Платон переходит к рассказу Аристодема (то есть, пересказу его рассказа Аполлодором, который пересказан Платону его братом Главконом). При этом в рассказе множество мельчайших деталей, которые уподобляют его хронике, а записи речей – стенограммам.
Начало пира
Повествование о пире и беседе на нем начинается с достаточно длиной истории того, как Сократ и Аристодем появились в доме Агафона, отмечавшего свой недавний успех у публики. При этом множество деталей делают ситуацию комичной, фигуру Сократа – фигурой чудака. Все это как бы готовит читателя к тому, что ко всем последующим речам Сократа надо отнестись без особой серьезности.
Начинается все с того, что Аристодем случайно встречает Сократа «вырядившимся». Что это значит? Оказывается, Сократ умыт и в сандалиях. Вот если бы он был неумыт и бос – тогда это не вызвало бы вопроса: «Куда это он вырядился?» Имеем характеристику Сократа как босяка, который, лишь будучи приглашенным на пиршество, приводит себя в порядок.
Обсуждение вопроса, под каким предлогом Аристодему присоединиться к приглашенному на пир Сократу, также весьма любопытно. Сократ приводит в пример поговорку, которую, как он считает, Гомер исказил: «К людям достойным на пир достойный без зова приходит». Гомер предполагает, что недостойный приходить без зова не должен. Сократ полагает, что все как раз наоборот, приводя в пример явление слабого Менелая на пиру у доблестного Агамемнона. Это было в порядке вещей, значит, Гомер ошибался. Ну что взять с человека, который критикует самого Гомера!
Сократ
Доводов Сократа явно не хватает, чтобы развеять сомнения Аристодема. Аристодем самоуничижается: нет, будет скорее по Гомеру, если он без приглашения пойдет на пир к мудрецу. Сократ высказывается в том смысле, что пока дойдем, придумаем, как выкрутиться. При этом по дороге начинает все больше задумываться и отстает, а при входе в дом Агафона и вовсе куда-то исчезает. Аристодем так и является незваным гостем, как и предполагал – без всякой поддержки от Сократа и без всяких оправданий своей вольности. И тут выходит, что Сократ-то был прав. Агафон радостно приветствует Аристодема и даже сообщает, что искал его вчера, чтобы пригласить на пир.
И спрашивает, почему же тот не привел Сократа?
Слуге приказано отыскать спрятавшегося где-то задумчивого мыслителя. Аристодем же принимает от раба омовение ног и располагается среди пирующих. При этом становится известным, что Сократа лучше пока не трогать – он стоит у соседнего дома и о чем-то размышляет, отказываясь куда-либо идти. Чудачество Сократа делает ситуацию совершенно комической.
Ужин начинается без Сократа, который появляется только к середине трапезы, простояв в задумчивости немало времени. Агафон зовет его на почетное место рядом с собой. И шутливо предполагает, что часть мудрости, которая завладела Сократом, перетечет и в него. Сократ же совсем недружелюбно отвечает, что такого свойства мудрость не имеет, чтобы перетекать в пустое место как вода. Но тут же поправляется: если все же подобное свойство у мудрости есть, то он скорее ожидает получить ее от Агафона. Потому что мудрость Агафона сопряжена с успехом, а сократовская – «плохонькая», «похожая на сон». Тридцать тысяч греков, оказывается, внимали трагедии Агафона!
А Сократ… К нему можно отнестись более сдержанно, без восторгов – как он сам рекомендует.
Агафон понимает, что Сократ его все-таки высмеивает. И примирительно предлагает отужинать, после чего разобраться с мудростью посредством Диониса. То есть, хорошенько напиться.
После симпосия
Как показывает речь Павсания, последовавшая после ритуального обмена любезностями и шутками, напиваться в этой компании – дело обычное. Павсаний предлагает не напиваться на этот раз допьяна. И даже молит о передышке «после вчерашнего». Это оказывается общим мнением: упиваться никто не хочет, ибо голова, надо полагать, побаливает у каждого. И только Сократа собравшиеся оценили выше всех остальных. Одни могут пить «по капле», другие – много. И только Сократ способен и пить, и не пить. Поэтому он в любом случае будет доволен. Порешили пить «просто для удовольствия» и каждый – сколько захочет. В общем, речь идет о пьянке, и читатель должен убедиться в этом. В финале пира оказывается, что все перепились как обычно. А в начале все прикидываются, что будут вести философские беседы между чашами вина.
Врач Эриксимах, у которого тоже болела голова с похмелья, предложил заняться беседой. И сам назвал тему. При этом сославшись, что вовсе не сам ее придумал, а присутствующий здесь же Федр, который сокрушался, что гимны и пеаны и даже похвальные слова не посвящаются Эроту – такому могущественному и великому богу. Эрота не воспевают – это непорядок! Опять ситуация сводится к анекдоту: обсуждать намереваются уже почти позабытого и потерявшегося в тени Афродиты бога. Это можно расценить разве что как затею праздных людей, которые уже не знают, о чем им поговорить.
Сократ с его обычной иронией заявил, что он не смыслит ни в чем, кроме любви. И по кругу собравшиеся стали выступать с похвальными речами к Эроту.
Правда, пересказчик Аполлодор тут же оговаривается, что Аристодем не запомнил всего, да и сам он не все запомнил из пересказа очевидца. Поэтому и передает только «наиболее достойное памяти». Как удалось ему упомнить такие обширные и витиеватые тексты – остается загадкой. Как и то, почему достойное памяти настолько детально воспроизводится, не игнорируя даже, казалось бы, совершенно случайные обмены репликами.
Эрот среди древних богов (Федр)
Речь Федра, начинающая состязание участников пира, вполне традиционна и достаточно примитивна. Он говорит о происхождении Эрота – сразу после Хаоса одновременно с Геей (согласно Гесиоду). Федр ссылается на древних авторов, но, судя по дальнейшим речам, здесь их не слишком ценят. Это уже отмирающий пласт культуры. Тем не менее, Федр убеждает, что от древности исходят все блага. Собственно – нравственность: «Стыдиться постыдного и честолюбиво стремиться к прекрасному, без чего ни государство, ни отдельный человек не способны ни на какие великие и добрые дела». Любовь внушает нравственное поведение.
При этом Федр допускает некое рассуждение, которое можно истолковать как гомосексуальное: достойный влюбленный – благо для юноши, для влюбленного – благо иметь возлюбленного. Это можно толковать и иначе: как отношения дружбы, симпатии, почитания, приверженности и др. Гомосексуальный момент, который здесь можно лишь подозревать, связан скорее с современными трактовками. А у греков сексуальность в мужских отношениях, как мы увидим далее, может быть лишь в порядке шутливых подтруниваний. Здесь же Федр говорит о нравственном поведении симпатизирующих друг другу «возлюбленных»: они избегают постыдного, не предают в бою, доблестны, отважны и храбры. Все это им внушает Эрот. Но о сексуальности нет и речи.
Федр не говорит об «эротизме», как мы могли бы заподозрить, перенося понимание этого термина на реалии Древней Греции. Эрот, как видно из содержания речи Федра и других участников пира, к современному пониманию того, что такое «эротизм», не имеет никакого отношения.
Федр говорит о присутствии Эрота в отношениях между мужчиной и женщиной, но это тоже у него никак не связано с «эротизмом». Он приводит пример готовности любящих умереть друг за друга: Алекстида, решившая умереть за своего мужа (сойти в Аид вместо него), удостоилась славы у людей и почестей у богов, которые даровали ей возвращение души из Аида (по разным мифологическим версиям ее отбил у Таната Геракл или Персефона возвратила ее к жизни в целях торжества справедливости).
