De Secreto / О Секрете - Фурсов Андрей Ильич (читать книги онлайн без сокращений TXT) 📗
За последние десятилетия в мировом интеллектуальном пространстве произошла интересная вещь: рядом со всё больше превращающимся в «игру в бисер» научным дискурсом возник и быстро набрал силу интеллектуальный дискурс, который выполняет те функции и пытается решать те задачи, которые не выполняет и не решает «нормальная», т. е. профессорско-профанная, наука. Именно в его рамках создано немало сильных работ, бросающих вызов «профессорской» науке со стороны — from outside [106]'. «Аутсайдеры» свободны от сковывающих и деформирующих исследования догматических установок, причёсывающих исследователей под общую гребёнку как в интеллектуальном, так и в социопрофессиональном плане. Они не связаны дисциплиной, установками и мифами научного племени, поскольку чаще всего работают в одиночку или небольшой группой. Они вне мейнстрима с его оргструктурами, на иерархию и дутые авторитеты которых им глубоко плевать. Они, подчеркну, как правило, скептически относится к авторитетам — и групповым (традиция, школа), и индивидуальным (власть начальника). Именно поэтому «аутсайдерами» нередко становятся в результате вытеснения из «ниши» (ср. рецессивная мутация в биологии). Нередко же «аутсайдерами» становятся, напротив, из-за принципиального нежелания делать социоиерархическую карьеру (в большой научной организации последнее есть необходимое условие карьеры собственно научной, профессиональной, деловой — «Служенье муз не терпит суеты» и крысиных бегов), поэтому проблема авторитета как власти для «аутсайдера» существует минимально и не сковывает его: он может позволять себе не заниматься головоломками, а приступить к разрешению тайн, т. е. базовых фундаментальных проблем, для него наука — это творчество, радость бытия, удовольствие, а это эмоциональное состояние, как заметил когда-то Гегель, резко повышает интеллектуальные возможности. Собственно, точный смысл слова «дилетант» — этот факт очень любил подчёркивать наш замечательный биолог А.А. Любищев — означает не что иное, как «человек, получающий удовольствие от своей работы». Наконец, аутсайдеры, как правило, редко бывают узкими специалистами, в основном это универсалы-системщики, мастера синтеза, синопсиса и интеграции. И это ещё одна причина, почему они оказываются на периферии оргструктур. Отсюда же их конфликты с системой рутинного, узкоспециализированного образования.
Это не значит, что в «аутсайдерском секторе» нет шарлатанов, сбежавших туда непрофессионалов, авторов завиральных идей, «непризнанных гениев», — есть, но не больше, чем в «нормальной науке». Это не значит, что в «аутсайдерском секторе» нет слабых работ — есть, и много. Более того, даже в сильной аутсайдерской работе узкий специалист может найти уязвимые места — «срезать», как это проделывал один шукшинский герой, срезать — по мелкому, частному вопросу, за пределами которого узкий специалист не знает… ничего. Знать всё больше и больше о всё меньшем и меньшем — принцип «нормальной науки».
Кто-то скажет: надо объединить десяток узких специалистов. Но в том-то и штука, что, как говорил Эйнштейн, мир — понятие не количественное, а качественное: из тысячи джонок не сделать один броненосец, а из ста мышей — одну кошку. На экспертов, узких специалистов можно полагаться в решении только узкоспециальных, экспертных вопросов. Во всём, что выходит за эти рамки, у них нет никаких преимуществ перед неспециалистами. Скорее наоборот: бремя мелкотемья, профессиональной ограниченности или даже «узкопрофессионального идиотизма», система корпоративных табу и т. п. — всё это вкупе с принципиальной неполнотой индуктивного знания ставит специалиста, особенно в периоды кризиса нормальной науки (а мы сегодня переживаем именно такой кризис), в менее выгодное положение по сравнению с теми, кто анализирует проблему, рассматривая её по-азимовски «с высоты».
Персонификатор нормальной науки концентрирует внимание на небольшой узкой сфере, исследуя «некоторый фрагмент природы (или общества. — А.Ф.) так детально и глубоко, как это было бы немыслимо при других обстоятельствах» [107]. В результате детализация частностей подменяет исследование целого, которое исчезает как объект исследования, сначала теоретические обобщения вытесняются эмпирическими, а эти последние — описаниями. В результате «нормальная наука» с определённого момента начинает превращаться в «бессмысленное нагромождение по существу бессмысленных фактов» (И. Солоневич) и в ней начинают культивировать тех, кто не умеет «находить суть за ворохом бросовых фактов» (О. Маркеев), тех у кого отсутствует быстролёгкость мышления и концептуальная комбинаторика. Более того, именно этот тип начинает задавать тон в нормальной науке, принципиально отрицая необходимость и возможность теоретических обобщений, как сейчас принято говорить, «большого нарратива». Есть такие «экземпляры», которые открыто отрицают возможность создания на научной основе обобщающих, т. е. теоретических трудов по истории мира в целом и крупных стран, потому что, видите ли, все темы прошлого дискуссионны; утверждается, что создание единой концепции будет носить идеологический характер, а потому надо писать работы, в которых просто перечисляются существующие точки зрения.
Читаешь такие перлы и задаешься вопросом: а имеют ли высказывающие их представление о том, что такое наука вообще и научная теория и методология в частности?
Во-первых, где гарантия, что множественность различных точек зрения — гарантия свободы от идеологии?
Во-вторых, общие концепции, теории строятся на основе не идеологии, а регулятивов научного знания — принципиальной проверяемости (верификация — фальсификация); максимальной общности, предсказательной силы (правило «бритвы Оккама» — entia non sunt multiplicanda praeter necessitatem [108]'); преемственной связи (позитивная — негативная), или принцип соответствия и некоторых других.
В-третьих, совершенно убого и нелепо выглядит тезис о том, что отсутствие единой точки зрения по большинству вопросов в той или иной области знания, будь то физика или история, биология или социология, делает невозможной создание общей теории. Если бы это было так, то наука — а это и есть прежде всего теоретическое знание — была бы невозможна, но мы-то знаем, что это не так. Разбирая различные точки зрения на природу поля, Эйнштейн писал, что «сохраняется стремление к тому, чтобы многообразие явлений сводилось в чисто теоретическую систему из как можно меньшего числа элементов» [109]. Интересно, какую идеологическую схему собирался построить Эйнштейн? Зачем ему «большой нарратив»? А затем, что индуктивное знание имманентно носит незавершённый и недостаточный по своей природе характер; завершённость научному знанию обеспечивают дедукция и теория — несмотря на наличие различных точек зрения. Ну а тезис о том, что теория невозможна, потому что не может учесть всех деталей, попросту антинаучен: теория не может и не должна учитывать все детали — это функция описания; теория абстрагируется от деталей, отражая главное, сущностное, системообразующее, находя простое и ясное в сложном и запутанном.
В-четвёртых, подмена единой концептуальной интерпретации (или 2–3 конкурирующих) перечислением точек зрения вообще выводит исследование за пределы научного знания, поскольку:
а) в таком случае предполагается, что все точки зрения равноценны, т. е. отсутствуют научные принципы и регулятивы сравнения различных интерпретаций;
б) в таком контексте «точка зрения» может быть только описанием;
в) «мозаичный» подход исходит из ложной посылки о том, что исследователь идет от конкретного к абстрактному; на самом деле он идет от абстрактного к конкретному (метод восхождения от абстрактного к конкретному), а затем от конкретики — к более тонкой и содержательной абстракции; т. е. опять налицо принципиальное непонимание природы научного знания.
