Путеводитель по поэме Н.В. Гоголя «Мертвые души» - Анненкова Елена Ивановна (читать книги бесплатно полностью .txt) 📗

В конце XVIII века в западноевропейской и русской культуре утверждается эпоха чувствительности. Писатели-сентименталисты (Ричардсон, Голдсмит, Стерн, Грей) противопоставили деловитости и расчету простые человеческие чувства, на первый план вынесли жизнь сердца, непосредственные, искренние отношения между людьми. Важное значение приобретают в это время письма (переписка в жизни, а также жанр романа в письмах в литературе), они развивают способность чувствовать и умение адекватно выразить чувство, быть услышанным, понятым, вызвать отклик. Письма вырабатывали привычку анализировать собственные переживания, культивировали интерес и уважение к жизни частного человека. Особую популярность в этом культурном контексте и приобрел роман Гёте, повествующий о молодом человеке, вынужденном отказаться от своей любви и закончившем жизнь самоубийством. Для нескольких поколений европейцев это произведение стало важнейшим событием, повлиявшим на их собственную жизнь. В моду вошел даже «вертеровский» костюм. В Германии разразилась эпидемия самоубийств [71].

Аналоги гётевского героя стали появляться и в России. В 1801 г. в Санкт-Петербурге вышла книжка «Российский Вертер, полусправедливая повесть, оригинальное сочинение М., молодого, чувствительного человека, самопроизвольно прекратившего свою жизнь». Автором этого произведения был 16-летний Михаил Васильевич Сушков, который покончил с собой за 9 лет до издания повести, а ее оставил в 1792 г. в виде некой исповеди. Факты самоубийства молодых людей, не связанных с сочинительством, но совершенные под воздействием романа Гёте, также были отмечены в России. Самоубийство выражало разочарование молодого человека в жизни, неудовлетворенность общественным порядком, подчас готовность бросить вызов Творцу. Главное же, что самоубийство совершалось тонко чувствующим человеком, осознавшим невозможность осуществления всех его душевных и духовных потребностей. По свидетельству современников, Жуковский хранил среди своих бумаг целую анонимную поэму «Письмо Вертера к Шарлотте». Не это ли «письмо» читает Чичиков Собакевичу? В. А. Воропаев в комментарии к поэме высказывает предположение, что скорее всего герой Гоголя читает послание В. И. Туманского «Вертер к Шарлотте (за час до смерти)», опубликованное в журнале «Благонамеренный» (1819) [72]. Так или иначе, Чичиков попал во вполне достойную компанию. Вертеровские черты исследователи отмечают в Ленском, Манилове, Бельтове, Обломове, Павле Петровиче Кирсанове. «Реестр» достаточно неоднородный, но свидетельствующий о том, что вертеровская атмосфера чувствительности, эстетической утонченности затронула очень различных авторов и литературных персонажей.

Читатель вправе предположить, что чувствительность не чужда прагматичной и меркантильной натуре Чичикова. Переболел ли он ею в молодости, избавился ли от нее, хранит ли в глубине сердца? — автор поэмы не дает конкретного и однозначного ответа на этот вопрос. Но заговорил же Чичиков о «счастии и блаженстве двух душ», прочитал же наизусть послание Вертера к Шарлотте!.. Быть может, романа Гёте гоголевский герой и не читал, но литературные вариации на темы романа ему знакомы и даже близки душе, хотя его соприкосновение с произведением Гёте невольно привносит и оттенок снижения, если не пародирования бессмертного героя.

Гоголя и занимает, пожалуй, более всего форма и, можно сказать, тайна взаимодействия литературы и жизни. «Чувствительные» потребности, изначально свойственные человеческой натуре, поддерживаются и развиваются литературой, однако автор «Мертвых душ» не преувеличивает возможностей эстетического воздействия на мир. Прочитав Собакевичу послание, «на которое тот хлопал только глазами, сидя в креслах, ибо после осетра чувствовал большой позыв ко сну» (VI, 152), Павел Иванович «смекнул», что «начал уже слишком развязываться» и «попросил экипажа» (там же). Но это значит, что было чему «развязываться» в душе Чичикова, а одновременно была способность преодолеть это состояние и уехать подальше от греха.

Думается, здесь уловлено, обозначено то в Чичикове, что отчасти объясняет неудачу его «негоции». Да, он делец, мошенник, даже «подлец». Но о «счастии и блаженстве двух душ» подумывает и, следовательно, он слабее героя второго тома, Костанжогло, который умеет выбирать между «красотой» и «пользой», делом жизни и блаженством души.

Литературные мотивы появятся в поэме еще не раз, и любопытно, что именно жанр письма будет акцентирован автором, а письмо, полученное Чичиковым от неизвестной дамы, внесет смятение в душу героя и вновь нарушит неколебимость его предприимчивой и трезвой натуры. Послание, полученное Чичиковым, «начиналось очень решительно, именно так: „Нет, я должна к тебе писать!“» (VI, 160). В литературоведении уже отмечалось, что в данном случае пародируются тексты Пушкина: имеются в виду письмо Татьяны к Онегину из романа в стихах и поэма «Цыганы», где Алеко сетует на «неволю душных городов»; дама, пишущая Чичикову, зовет его «в пустыню, оставить навсегда город, где люди в душных оградах не пользуются отдыхом» (там же). Полученное письмо чрезвычайно занимает Чичикова («более часу он все думал об этом», а затем уложил письмо в шкатулку), и хотя на балу герою не удается выяснить, кто же был автором таинственного послания, думы об этом его занимают чрезвычайно. Если б он более владел собой, кто знает, может быть, и предотвратил бы вопрос Ноздрева, много ли он «наторговал мертвых», и уж совершенно точно не вызвал бы досаду губернских дам. Ведь как раз перед появлением Ноздрева Чичиков беседует с блондинкой и вновь уносится в сферы, как будто совершенно ему чуждые: «даже коснулся было греческого философа Диогена» (VI, 171). «Видно, и Чичиковы на несколько минут в жизни обращаются в поэтов», — замечает автор, однако в очередной раз себя поправляет: «но слово поэт будет уже слишком» (VI, 169).

В Чичикове еще раз обнаружится потребность прибегнуть к помощи литературного произведения. Вертер вспомнился в счастливые минуты жизни, а, приболев (но еще не зная, что его не велено принимать), Чичиков в продолжение нескольких дней остается в гостинице и, кроме того, что сделал несколько списков приобретенных крестьян, «прочитал даже какой-то том герцогини Лавальер, отыскавшийся в чемодане» — VI, 211). Герцогиня Лавальер — фаворитка французского короля Людовика XIV, пробывшая при дворе не слишком долго. В России был известен роман французской писательницы С.-Ф. Жанлис (1746–1830) «Герцогиня Лавальер», русский перевод этой книги выдержал несколько изданий.

Можно сказать, что между герцогиней Лавальер, то вознесенной судьбой достаточно высоко, то преданной забвению, и Чичиковым, добивающимся успеха, а затем теряющим его, проводится некая аналогия. Автор допускает ее, или герой задумывается о странных сближениях (книжка хранится в его чемодане) — не столь важно. Так или иначе, вновь литературные имена в поэме расширили контекст жизни гоголевского героя.

Стоит отметить, что и другие персонажи оказываются волей автора в контексте реальной литературной жизни той поры. Председатель палаты «знал наизусть „Людмилу“ Жуковского» и «мастерски читал многие места» (VI, 156). Баллада Жуковского, опубликованная в 1808 г. в «Вестнике Европы», была творческой переработкой баллады немецкого поэта Г. А. Бюргера (1747–1794) «Ленора». «Людмила» имела громадный успех. Читатель нашел в ней и национально-патриотические мотивы, актуальные в эпоху Наполеоновских войн, и — главное — новую эстетику; она положила начало русской романтической балладе, а самого Жуковского современники нередко именовали балладником.

«После достославного изгнания французов» не только чиновники, но даже «купцы, сидельцы и всякий грамотный и даже неграмотный народ», сделавшись «по крайней мере, на целые восемь лет заклятыми политиками», зачитывались «Московскими ведомостями» и «Сыном отечества»; в итоге эта издания «доходили к последнему чтецу в кусочках, не годных ни на какое употребление» (VI, 206). Жители города не столь просты, как может показаться на первый взгляд. В городе есть и инертность, неподвижность, и некое внутреннее брожение; примитивность мысли — и склонность к теоретизированию, философствованию.